Из номера навстречу им дохнуло устойчивым запахом нежилого, хотя форточки и были открыты: Сергеев, объезжая дальние точки, не заглядывал сюда уже трое суток. В номере, однако, было чисто, прибрано. Осторожно вступив в небольшую переднюю, обойдя ее и заглянув в дверь спальной комнаты, Лидия Ксаверьевна обернулась к мужу, наблюдавшему за ней в двух шагах. Сергееву почему-то казалось, что она могла упасть, могло что-то произойти с ней, он готов был подстраховать, и, когда Лидия Ксаверьевна обернулась, увидел в глазах ее удивление, детское, наивное, и искреннюю радость, осветившую все ее сейчас некрасивое, очень простое из-за припухлости, из-за этих родовых пятен лицо. Но в следующую секунду оно словно бы осветилось изнутри, преобразилось, и ему, Сергееву, увиделась опять та знакомая скрытая красота, которая покоряла его во внешней неприметности, неброскости жены.
— Тут будем жить, Егор?
— Пока тут.
— Ой, как хорошо-то! — воскликнула она и порывисто прижалась к его рукаву, игриво и лукаво смотрела снизу вверх на Сергеева. Горячо зашептала, будто боясь, что ее услышат: — Ты на нас не обижайся и не ругай нас, что приехали… Ладно? Ты же не сдержал уговора: не две недели, месяц уже прошел. А мы без тебя не можем, понимаешь? Когда тебя нет рядом — не можем… Не будешь ругаться?
— Нет, нет! Не буду ни обижаться, ни ругаться! — Сергеев принялся целовать ее в щеки, в лоб, в губы. Она лишь слабо, тихо улыбалась, и Сергеев в какую-то секунду почувствовал: она, казалось, качнулась в его объятиях. Он забеспокоился: — Тебе плохо? Может, сесть?
— Да, я посижу… А то трудно…
— Что-то болит? — снимая с нее торопливо плащ, спросил Сергеев, потом усадил ее в кресло. Дернул шнур оконных занавесей, раздвигая их до конца, распахнул окно — воздух лишь слабо влился, совсем не освежающий, душный и знойный.
— Спасибо. Мне уже лучше! — Она откинулась всем корпусом на спинку кресла, вздохнула глубоко, так что грудь и живот поднялись под свободным легким платьем, прикрыла веки. — Да, уже хорошо. — Она опять открыла глаза, улыбнулась бледными непослушными губами Сергееву, растерянно смотревшему на нее: видно, он не соображал, что делать в такой ситуации. — Будет все хорошо, Егор… Главное — на месте, с тобой. Ты иди, займись своими делами — люди приехали к тебе. А мы в одиночестве побудем, нам даже полезно сейчас… Теперь мы так стучим — ого! Нам тесно, уже не хочется, надоело.
Она говорила все так же тихо, щурясь, точно стесняясь, что выдает свои тайны, и по-прежнему, как там, в Москве, в больнице, когда о н дал впервые знать, говорила не о себе, точно ее не существовало, не было вовсе, а о н е м, кто бился теперь в ней и кого она воспринимала уже не как живущего пока лишь в ее утробе, а в яви, рядом: у нее это утвердилось неодолимо. И вновь подивившись такой вере, сказав, что «все проблемы решать будем вечером», оставив ей свой служебный телефон «на всякий случай», Сергеев ушел.
