Вообще же, Марина умеет быстро, как ни в чем не бывало, изменить любой предмет беседы, и мне это в ней очень нравиться. Ведь я сам грешен, и длинные долгие «темы», какими бы они ни казались отвлеченными, имеют непременное свойство колюче ветвиться, — и, я знаю, рано или поздно начинают царапать и меня.
Она несколько раз пыталась начать, фальшивила, умолкала, переводила разговор на другое, и однажды сказала:
— О, я больше не могу. Пусть ты будешь считать меня самой порочной, самой отрицательной, бесчеловечной и грязной.
Мы сидели с ней за столиком, на балконе. У меня отсюда прекрасный вид: ночью это космос огней, невозможно прочесть горизонт — фонари продолжаются в звезды. Прямо внизу спокойная автодорога, угадываемая по редким фарам и шороху шин — это внушает надежность пространства. А чуть дальше, за чередой многоэтажек, — невидимый железнодорожный мост, по которому изредка проносятся электрички, в их шуме слышится слабый, но пронзительный зов в иной, неведомый мир.
Она попросила коньяка и сигарет. Выпила, закурила.
— Знаешь, я должна тебе сказать. Во-первых, я устала врать. Всю жизнь мы всё врём, врём. А теперь такой возраст… чего бояться? Да и надо, в конце-то концов, выговориться, выговариваться потихоньку. Буду потихоньку, пока самой не надоест. Или тебя не затошнит. Скажи, если что. Или не говори, я сама почувствую. Знаешь, как я стала женщиной? Если говорить юридическим языком, то меня… нет, не изнасиловали. Сказать так — это будет ошибкой или даже самооправданием. Знаешь, в пионерском лагере, я была комсомолкой! — она засмеялась, тряхнула головой. — Да, красивой комсомолкой. Помощником вожатого, помвожатой, была такая должность. Ну и… допомогалась. Тебе не противно?..
— …он обнял меня, я растаяла, просто потеряла сознание, просто. Как это назвать? Изнасилование? Совращение? Ни то, ни другое. Хотя в разное время я думала по-разному, и более конкретно. Когда он меня бросил, а это произошло, вернее, стало ясно, сразу же, буквально на следующий день, — я посчитала, что он меня взял силой, и за это должен сидеть в тюрьме, гореть в огне. Я даже подумывала повеситься или отравиться. Это как бы само собой разумелось. Такие мысли, уже в том возрасте вычитанные, прочувствованные вместе с другими, книжными, дурами. Потом, когда я стала взрослой и мудрой, он стал для меня не насильником, а совратителем, грешным, но сладким. А когда я вышла замуж… я поняла, что это было мое единственное и неповторимое счастье и даже любовь.
