Марина категорически отрицала, что была его любовницей. По ее версии она играла роль неофициальной, но любимой супруги. Законной («формальной», по терминологии Марины) женой была «клушка» — женщина, растившая Пану директору детей, мальчика и девочку. «Клушка» знала о существовании «любимой супруги», так же как всегда знала о тех, кто был до Марины, — треугольник был постоянной геометрией в этой семье: две вершины были постоянны, третья менялась. Ни «клушка», ни, разумеется, дети, ни в чем не нуждались. Они жили в шикарном особняке, с охраной и прислугой, там же основную часть недельного времени проживал и Пан директор. Марине доставались выходные, что ее не то что бы устраивало, а… просто она была настолько виновата перед Сергеем и при этом бесконечно одинока, что соглашалась на такую… жизнь.
«На такую любовь» — так она хотела сказать, но не смела.
— Почему ты называешь ее клушкой, — спросил я однажды, — она действительно заслуживает такого звания?
— Конечно, — уверенно ответила Марина. — Это ее выбор. К тому же, этим званием наградил ее законный муж, а не я выдумала. Она настолько его любила, что готова была на все, лишь бы быть рядом. Поженились. Родила. Потом привыкла к роскоши, к тому же, ответственность уже перед детьми…
Когда разговор касался Пана директора, — а начинала всегда сама Марина, иногда совершенно не к теме, на пустом месте, будто желая очередной раз оправдаться в неиссякаемой вине, — рассказчица, становившаяся гневной, неизменно отводила бывшему мужчине порочную (а по отношению к Марине — совратительную) ипостась. При этом часто срывалась на неестественно нравоучительный, возвышенный тон, когда доходило до той, кому она могла бы стать разлучницей — неположительная, но красивая роль, которую Марина поиграла так недолго, не выдержав испытательного срока.
— Пойми, — говорила она с пафосом, нервно улыбаясь, — я не вправе развивать тему родительской ответственности, в части влияния двойной-тройной жизни ближайших предков на психику детей, когда демонстративное двуличие, цинизм папы и малодушие мамы есть норма…
Как бы то ни было, ее заковыристо-пафосная и неискренняя речь, возникшая вдруг, всегда быстро иссякает, как искусственный фонтан, которого отключили от электричества. Мне в таких случаях всегда представляется умаявшийся, но рывками бодрящийся путник — он, подстёгивая себя, решает ускорить шаг, чтобы еще до темноты прийти к городским воротам, но затем, понимая, что смертельно устал, машет рукой на решимость, останавливается, садиться на обочину слегка отдохнуть, а потом сворачивается в калачик и быстро засыпает.
