В это время, идущее вслед за отъездом Бальменовой, когда хор, лишенный надежды, молил Лептагова об одном – простить его, дать возможность покаяться перед Богом, сам Лептагов был разный. То он был мягок и хорош с хористами, то, наоборот, тратил весь репетиционный день, чтобы объяснить им, что, в сущности, они никаким хором считать себя не должны, они не должны больше думать о том общем звучании, которое дает ему право строить из них обращенные к Богу храмы. Это звучание, ради которого он столько работал, примиряя, соединяя, сводя их вместе, – не истинно, он добился его с помощью хитрости, подлости, политики, и оно не может быть угодно Богу.
Он был теперь убежден, что настоящее звучание уже было в нем до того, как он начал работать с хором; он презрительно втолковывал им, что оно со всеми его обертонами и полутонами, со всеми его нюансами было в нем от рождения – отсюда его высокомерие и жалость к ним. Я сейчас не способен сказать точно, возможно, то, что он говорил, и было правдой, но, даже если это так, это – лишь ее часть. Он забыл им сказать про свой страх. Этот страх, не оставляя его с первой же кимрской репетиции, рос в нем и рос; он боялся, что когда все они, все до последнего голоса, будут собраны – вот тут и произойдет чудо. То есть, когда они сойдутся и все вместе покаются Господу, произойдет нечто, никоим образом не объяснимое. Они вдруг освободятся от него, освободятся раз и навсегда, и начнут звучать так, что любому, и ему в том числе, будет ясно, что от него, от того, чему он их учил, здесь нет ничего. Не он ставил им голоса, не он строил из них храмы, не он учил их каяться Господу – нет, просто есть они и Бог, а места для третьего между ними нет. Но сейчас он делал вид, что не помнит об этом страхе, и говорил им:
«Ведь вы ненавидите друг друга больше жизни, больше желания жить ненавидите друг друга… О каком же общем звучании может идти речь? Или вы думаете донести до Господа свою ненависть и тем спастись?»
Теперь он считал, что, сколько бы они ни сопротивлялись, его миссия – заставить их понять, что каждый из них – один, а не часть хора, один он и должен предстоять перед Богом. Они всегда хотели говорить с Богом, будто они народ, а не отдельные души, и это неспроста, а чтобы растворить, смешать свои грехи с грехами других, так что уже и не скажешь, кто в чем виноват. Он знал, что на этот раз добьется, чтобы всякий из хористов отныне пел свою арию соло и по очереди, и эту очередь он будет устанавливать в соответствии с собственным представлением о справедливости. Лишь одну уступку он допускал: покаяние того, чей голос был слаб, хор будет как бы поддерживать, поднимать всей своей силой, чтобы и его молитва дошла до Бога.
