Матросы «Ласточки» вдосталь нахохотались.
А неугомонная хозяйка присела на скамью, но не умолкла.
— Вот и меня в семнадцать-то годков так выдавали. Хотела за Петрушу, а отдали за Лександра. Поди, полвека прожили. Маялась, а жила, что поделаешь. Он ревнив был, Лександр-то. На гулянье пойдёшь — он за тобой. Сам не поёт, не играет, сидит — хмурки водит. Потом с ребятами выпьет и всю гульбу нашу разгонит. А дома ни слова. Не обидит, не шумит. Только скажет порой: «И пошто ты меня не любишь? Я ведь горы для тебя сворочу». Почти что полвека прожили, хороший он был, а вот любить не полюбила. Свыклась и жила. За полгода до золотой свадьбы он помер, на семьдесят седьмом году. А здоровый был, жилистый, да надорвался. А я так, горемычная, и промаялась. Жили-то мы в достатке. Всего было, живи да радуйся. Ан нет, жила с Лександром, а всё о своём Петруше думала. А что о нём было думать-то? Погиб мой Петруша, так и не женатый, ещё в шестнадцатом, на германской… Да что я вам тоску нагоняю. Сейчас самовар поставлю…
Она скорёхонько подставила самовар под печную трубу-втулку, ковшом наполнила его водой из ушата и разожгла угли. Всё это она делала словно играючи.
Не успела присесть, как снова начала рассказывать.
Нарассказывала и напела она всего много, но про кафтан Ивана Рябова ничего не могла сказать. Так прямо и просто и ответила:
— Слыхала я о кафтане, а где он, не знаю. Но вы поищите — должен же он где-то быть. Ну, а не найдёте, чистым воздухом подышите. Была бы я помоложе, сама с вами поехала бы. Я в старинной одёже толк знаю.
— Ну спасибо и на том! — поблагодарил хозяйку Степан Иванович. — Будь здорова. Благодарствуем за угощенье, за песни, за сказки. В Архангельск в гости приезжай!
— Да бываю я там, хоть и не часто. Меня в народный хор приглашают. Будешь, говорят, у нас консультантшей.
— Ну и что же ты, не согласна?
— Да куда уж мне теперь в город? Век здесь прожила. Тут уж и помирать буду.
Аграфена Петровна втихомолку сунула Инге под руку свёрток.
— На дорожку, — молвила она.
В свёртке оказались большой пирог с рыбой, колобки и стопа ячменных сочней.
На реке стоял полный штиль, безветрие — ни всплеска, ни рябинки. Лазурная безмятежность высокого неба тоже ничего дурного не предвещала. И настроение у экипажа «Ласточки» было бодрое. Немного печалился лишь Ян: в безветрие нельзя было поднять паруса.
Плыли на вёслах, слушая музыку настроенного Антошей радиоприёмника на Москву. Плыли медленно, а с обеих сторон неодолимо манили к себе зелёные берега.
