В бутафорском цехе работы нет.
Несколько сбитых досок, предназначенных для какой-то декорации, так и остались недокрашенными, и трудно было догадаться, что это за конструкция. Спектакль отменили, актерам не платят уже несколько месяцев, они немного побастовали, некоторые даже посидели на театральных ступенях, поставив перед собой шляпу, в которую так никто ничего и не бросил. Городская газета сделала об этом репортаж, но никакой широкой дискуссии или сочувствия граждан такая акция не вызвала. Всем было тогда хреново. Театр стоял на площади своего имени как заброшенный корабль, команда которого разбрелась неведомо куда.
В бутафорском цехе было только двое работников. Помещение, где готовили декорации (обтягивали материей, сбивали разнообразные конструкции, переделывали старые декорации на новые), было длинным с высоким потолками. На полу расстелено полотнище, повсюду полно банок с краской и бутылок.
Чувак высокого роста, который сбивает доски, в разговоре доверчиво матерится: кроет режиссера и главного художника – за придурковатость трактовки сценического пространства, замдиректора – что нет новых материалов для декораций, а худрука театра – за невыданную зарплату. Старший его лет на десять напарник, начальник цеха, за всех заступается, споласкивая в умывальнике два стакана и банку из-под майонеза.
– Еще лет пять назад все было: гастроли, зарплата, репертуар…
Длинный отмалчивается, он как раз раскладывает закуску на табуретке, проверяет, так ли сервировано, затем уходит в глубь цеха и с нашей помощью сдвигает несколько запылившихся кресел с подранной и засаленной обивкой. Вдруг длинный поднимает вверх палец и идет к окну: его внимание привлекла стихийная демонстрация перед памятником Шевченко, в основном сельские женщины в завязанных под подбородком платках и мужики в вышиванках. Местный политический лидер несколько раз вытянутой рукой направляет их движение. Подняв флаги и транспаранты, толпа, которую тот же лидер подбадривает через мегафон, покидает небольшую площадь перед Шевченко, а тот провожает их невеселым взглядом из-под забронзовелого чела. Длинный возвращается к табуретке, за которой уже сидит и терпеливо ждет, когда мы начнем бухать, его начальник. Я замечаю, что сельских женщин, которые пошли посполитым ходом к православной кафедре, сменяют общественные организации с самодельными плакатами: «Прочь от Москвы!», «Смерть коммуне!», «Империи конец» и «Слава Украине!». Плакатов несколько сотен. Устанавливают микрофоны, и выступающие, апеллируя к Шевченко, все время что-то взвинченно бросают в толпу, а сотни рук каждый раз аплодируют им. Жаль, что ничего не слышно: окна плотно закрыты и закрашены толстым слоем краски.
