Родная партия, заботясь о моральной и физической чистоте будущих строителей коммунизма, следила за всем, что могло пагубно на них повлиять. Кроме учебы, молодежь могла ходить на танцы. Популярную тогда музыку голосистых итальянцев из Сан-Ремо еще разрешали. Пить в общежитии студентам запрещалось, но рейды по комнатам (их могли устроить деканат, партбюро, комитет комсомола или народный контроль) всегда давали один результат: из-под кроватей выгребались десятки пустых бутылок, которые не успели сдать в приемный пункт. Те, в чьих комнатах находили эту стеклотару, прощались с общежитием, а иногда и с обучением. Впрочем, лифт часто ломался, и до верхнего этажа партийно-комсомольские рейды доползали не всегда.
Запрещали в общежитии и секс, но подавляющее большинство таки с кем-то погуливали. К девушкам приходили городские парни, а парни приводили на ночь девиц, которые утром оказывались ученицами ПТУ. Не разрешалось слушать по радио «вражеские голоса», рассказывать политические анекдоты, пропускать занятия и многое другое. Несмотря на все эти запреты и рейды, другая, тщательно спрятанная и умалчиваемая студенческая жизнь продолжалась.
Мы догадывались, что в каждой группе были «дятлы», которые тайно стучали в деканат, партийным и комсомольским секретарям, некоторые просто работали на КГБ. Поэтому опасно было рассказывать анекдоты о Брежневе, слушать пластинки с записями Высоцкого и других бардов, читать какие-то слишком уж критикующие власть тексты. Не стоило хвастаться родственниками за границей, проявлять симпатию к украинской культуре (нужно было обходить некоторые темы, и мы знали, какие именно и почему).
Весь филфак проклинал и ругал несчастную Зину, которая поехала на три дня отдохнуть на какое-то озеро со своим парнем. Матери он, ясное дело, ничего не сказал, а та позвонила в милицию, и вскоре напуганную Зину вместе с ее чуваком уже везли в бобике в Тернополь. А еще через два дня понурая Зина стояла посреди самой большой аудитории, и там ее поливали словесными помоями комсомольские активисты, партийцы, преподаватели и декан. Алку, которая слыла «безотказной», поймали вовсе не на блядстве в общежитии, а на краже в ресторане «Украина». Вдвоем с подружкой они подцепили там чуваков постарше, те предложили им поехать на хату, Алка решила прихватить несколько вилок и ножей из нержавейки, чтобы и там есть как люди. Зоркая официантка задержала их на выходе. Чуваки немного подождали и ушли, а Алка только через год смогла заработать рабочую характеристику и возобновиться на заочном отделении. Саша-Гриша в куртке с надписью «Parmalat» и круглых очках под Джона Леннона приторговывал в общежитии дефицитными книгами, которые воровал в районной библиотеке. Ему можно было заказать Ахматову или Цветаеву, Лину Костенко или Генриха Сенкевича, и вскоре он за червонец привозил нужное тебе издание, объясняя, что вывел библиотечные печати специальним раствором, но дополнительно денег за это не возьмет. Он был своеобразным циником, возглавлял список злостных прогульщиков занятий, целыми днями лежал на своей кровати и курил или шатался по улицам и рынкам. Ни поэзия, ни проза, ни наши полемики обо всем на свете, ни словесная эквилибристика с цитированием сотен поэтических строк его не интересовали. Он не ходил на дискотеки и никогда не проявлял хоть какого-то интереса к девушкам. Валялся себе, будто Обломов, и пускал вверх дым. И только когда кто-то находился в комнате, Саша-Гриша философствовал: «Выпью кофе и буду думать о здоровье моей матушки, ведь матушка – это деньги, а деньги – это все». Он как-то сумел переползти на второй курс, но на этом все и закончилось: когда его личное дело разбирали в комитете комсомола сначала курса, потом факультета, Сашино-Гришиными подвигами заинтересовалась партийная организация факультета, и он вылетел из университета навсегда. Какой-то мифологемой девятого этажа общежития и филфака был рыжеватый парень Зима, о котором говорили, что он на первом курсе «поехал». Я увидел его в то время, когда он, подлечившись, вернулся к обучению и поселился в одной из комнат на девятом этаже. Сначала Зима не вызывал никаких претензий, но чем дальше он углублялся в науку и чем чаще посещал библиотеку, тем больше за ним замечали какие-то странности: например, он ходил по этажам голый и пугал девушек, при этом ржал, как молодой жеребец, каким-то странным придурковатым смехом. В конце концов в припадке он схватил своего сожителя за детородный орган, и тот, сообразив, что может лишиться самого важного, позвал на помощь. Парня скрутили и вызвали «скорую». Двое дебелых медбратьев вывели его из общежития в смирительной рубашке, и мы попрощались с Зимой навсегда: из дурки на филфак он уже не вернулся.
