Ну закатался. Ночью в деревне совсем по-другому. Честно говоря, я первый раз ночью за ворота один вышел. Там такая тишина! Просто оглохнуть можно! Будто ты один посреди огромного океана. У нас дома даже в самый поздний час нет такой тишины. А здесь вроде и есть звуки (собаки иногда потявкают, калитка скрипнет, сверчки поют), но они все будто тоже тонут в тишине, будто глохнут. Я объехал всю деревню, доехал до реки, но купаться не стал — страшно одному, да и не хотелось. Потом до дач доехал, но там тусовалась какая-то компания, я не стал соваться. Я ехал, и ехал, и все не мог остановиться. Будто кто-то гнался за мной!
Я не думал, что они так быстро разойдутся, эти Сидоровы. У нас гости могут до утра сидеть, всякие разговоры разговаривать, то политику обсуждать, то литературу, а потом еще сядут кино смотреть и будут обсуждать его полночи. А тут — час ночи всего, а все окна темные и тихо. Я постоял у калитки и пошел домой. Завтра верну, что такого-то? Все равно ведь это мой велик.
Сейчас еще с бабушкой объясняться. Иногда мне кажется, что я и правда делаю все это назло.
— Руслан!
— Оля, я сразу прошу прощения, я опоздал, я виноват!
— Ты даже не сказал, куда ты ушел…
Она стояла на крыльце: высокая, худая — даже и не скажешь, что она моя бабушка. Она всю жизнь такая: следит за фигурой, за лицом, здоровое питание, пробежки, фитнес, все эти баночки с кремами… Я вдруг поразился этому несоответствию (а раньше просто не задумывался): она, Оля, — и вся эта деревня! Как это вообще могло случиться? Она должна жить в большом городе, если не в Москве или Питере, то хотя бы, как у нас, в миллионнике, чтобы и театры, и филармонии, там, какие-нибудь, музеи… Мы бы с ней гуляли у нас по набережной, разговаривали; она, наверное, так много всего знает!
Они раньше в Прибалтике жили, в Риге. Я только все время забываю, Литва это или Латвия. Оля не любит говорить о той их жизни. Будто ей до сих пор больно, что она здесь, а не там. Будто она все еще не может смириться с потерей. Я пробовал поспрашивать Вадима, но он тоже был немногословен. Сказал только:
— Мы всё там потеряли.
Иногда ему вроде и хочется поговорить-повспоминать, но он будто пообещал себе не говорить про ту жизнь. Мне даже раньше казалось, что там какая-то сумасшедшая тайна, с убийствами, предательствами, что-нибудь совсем мутное и страшное. Но сейчас я думаю, что это он Олину боль не хочет ворошить. Им, наверное, пришлось уехать, как многим русским из Прибалтики после распада СССР. И он будто виноватым себя чувствует, что они теперь здесь, а не там. Хотя его вины вроде никакой нет. Так обстоятельства сложились.
