Наконец она остановилась на площадке третьего этажа. На подоконнике сидели, отставив костыли, два парня в пижамах, курили. Она хотела спросить, где шестая палата, но не спросила, и они, слава богу, ни о чем ее не спросили, хотя разглядывали с интересом, пока она стояла, стараясь успокоить волнение.
Она вошла в коридор и сразу увидела человека, который в одном нижнем белье брел ей навстречу, держась одной рукой за стену, другой придерживая кальсоны. Лицо его было забинтовано, открыты только рот со вздутыми синими страшными губами и розовый обожженный кончик носа. Старушка санитарка подбежала к нему.
— Зачем же ты сам, голубок? Не надо.
Он не ответил, а может, ответил, Светлана не слышала или даже если слышала, то не запомнила. Она отстранилась, пропуская Григория, потому что это был он, Григорий, она узнала его, хотя лицо и было забинтовано, узнала по запаху, по движению руки, ах, не все ли равно, как она его узнала, ведь это был он, он, и у него было все цело, все на месте, руки целы, целы ноги. Нетрудно было догадаться, чего у него нет, но Светлана даже подумать об этом не могла, не хотела она верить этому!
Санитарка провела Григория в туалет и вышла. Светлана спросила у нее:
— Куда он ранен? Что с ним?
— Слепенький он, милая.
Григорий вышел, санитарка подхватила его под руку. Светлана не сказала, нет, а прошептала одними губами, сама не слыша своего голоса:
— Гриша!
Но он услышал и стремительно обернулся и почти крикнул:
— Света!
Светлана обхватила его одной рукой, не зная, куда деть сумку, чтобы освободить другую руку, и бросила сумку на пол, обняла его двумя руками. Она прижималась к нему, целовала в шею, боясь прикоснуться губами к его страшным вывороченным губам. Он тоже пытался ее поцеловать, ловил обожженным ртом ее ускользающее лицо.
— А мама? Мама с тобой? — наконец спросил он.
— Она умерла, — сказала Светлана, сама не зная, как выскочили из нее эти страшные слова, она не хотела ему говорить о маминой смерти, но сказала, с ужасом поняв, что лишила его надежды.
Он словно остолбенел. Прикрыл забинтованное лицо руками и опустился на пол, рыдая.
— Мамочка, — шептал он и сдирал с головы бинты, — мамочка, не хочу я жить, не хочу.
Сбежались санитарки, сестры, они хватали его за руки, но он вырывался и рвал на лице бинты.
— Кто вы? Как вы сюда попали? — кричала какая-то женщина на Светлану. — Уходите!
Ее почти вытолкнули на лестницу, и Светлана пошла вниз. Руки ее были свободны, и Светлана дивилась, почему у нее руки свободны, ведь, когда она поднималась сюда, они были заняты… Господи, да оттого они свободны, что сумки нет, нет сумки, она бросила ее на пол, когда обнимала Григория. Обнимала и так боялась прикоснуться к его страшным губам. Все ведь произошло в одно мгновение, она окликнула его, он обернулся, узнав ее сразу, искал губами ее губы, она тыкалась ему в шею — одно мгновение, а она ощущала тогда и сейчас, спускаясь по лестнице, ощущает все то же… Неужели брезгливость? От его забинтованного лица, от розового кончика носа, ото рта пахло… Чем пахло? Мазью какой-то, вонючей, как деготь. И запах этот остался на ее руках… А где же сумка? Сумку она бросила. Для того, что ли, намучилась с этой сумкой, чтобы бросить ее возле госпитального туалета. А там столько всякой вкусной еды!
