Светлана вышла во двор, села на скамейку в саду. Воздух был раскален июльской жарой. Вокруг ходили, сидели раненые, играли в шахматы, в карты, читали книги, у одного рука перевязана, у другого нога в гипсе, третий вообще без ноги или без руки, они были веселы, игривы даже, оглядывались на нее, подмигивали, смеялись чему-то.
Безрукие, безногие, как им повезло, счастливые люди! Ну отчего судьба не пощадила Гришу? Без ноги или без руки можно жить, не такая уж это беда, но как жить без глаз? Всю жизнь ходить с поводырем?
Едва она села на скамейку, как прибежала санитарка.
— Слава богу, ты, голубушка, не ушла. Гришенька желает тебя видеть, тебе велено прийти к нему в палату, быть поласковее.
Светлана снова шла по лестнице на третий этаж, шла и не могла понять, хочет ли сейчас видеть Григория или нет. Хочет! Конечно, хочет. Какие могут быть сомнения или колебания? Конечно, хочет. Как же ей не хотеть? Просто она не знает, как нужно держаться с ним: жалеть, утешать, говорить, что и слепые живут на белом свете, или разговаривать так, словно ничего не произошло.
Григорий лежал в большой палате в дальнем конце, у окна. Светлана прошла по узкому проходу между кроватями и села на табуретку у изголовья Григория, спиной к двери, ко всем, кто находился в палате, так ей было удобнее, легче, она будто осталась с ним наедине.
— Прости меня, — сказал Григорий.
Григорий сказал? Нет, не Григорий. Где он? Его не было, ее Гриши. На кровати лежало нечто лишенное лица, шевелились обожженные синие губы.
— О чем ты говоришь? — проговорила она, смотря не на него, а в открытое окно, где плыли белые облака по голубому небу. Белые облака, голубое небо, зеленые деревья, коричневая заводская труба вдали, золотой купол церкви, серебряная река. Он не видит всего этого и никогда не увидит. — Это я виновата, прости меня…
Она долго сидела у его кровати, мучительно долго, он держал ее руку в своих руках, целовал, и всякий раз Светлана закрывала глаза, чтобы не видеть его рта. Наконец ей сказали, что пора уходить, и она решилась, нельзя же встать и так просто уйти, нельзя ведь, и она наклонилась, прикоснулась губами к его губам.
— Выздоравливай, — сказала она. — Я люблю тебя.
Она понимала, что это надо сказать, и сказала, и повторила еще раз:
— Я скоро приеду… Я люблю тебя.
Но, говоря так, она уже знала, что больше никогда не увидит его. И потому снова осторожно поцеловала его.
— Прости меня…
Мучила ли Светлану совесть?
