- Мука и чай кончаются, - сказал он. - Завтра надо идти.
- А если поезд? - спросил он.
Он пожал плечами.
- Давно же нету, - пробормотал он, словно оправдываясь, и тут нашелся. - А я как в прошлый раз выйду после семичасового и до вечернего уже буду дома. Даже если будет какая-то работа там, если поторопиться, успею.
Он поел теплого, хорошо пропеченного хлеба с чаем. За долгие годы одинокой жизни здесь, в этой будке стрелочника, он привык хорошо выпекать хлеб и ел не без удовольствия. Вечером он вышел встречать девятичасовой. Как всегда, состав не показался. Он потоптался возле рельсов на снегу, походил взад-вперед, помешкал с полчаса и с удовольствием вернулся с мороза в каморку, к печке. Он поужинал остатками обеда: ломтем хлеба и холодным чаем и лег спать.
Ночью ему приснился сон, который он часто видел. Это было самое яркое впечатление в его жизни, и снилось оно, обычно, без всяких прикрас, почти в точности таким, как было. Лет двадцать назад, когда он только приступил к своей работе железнодорожного стрелочника и поселился в этой будке, он вышел как то прекрасным майским вечером встречать поезд, и на его глазах из девятичасового состава выбросили человека. Поезд промчался, а он поспешил к выброшенному и, подбежав, увидел молодого парня, из спины и груди которого торчало восемь ножей, да не просто ножевые раны, а восемь ножей, ощетинясь рукоятками, торчали из тела бедняги. Может, убившие его сделали это намеренно, желая тем самым что-то подчеркнуть. Парень истекал кровью, надо было помочь. Он вытащил один за другим все ножи из тела, перевязал раны, как мог и потащил к домику бесчувственного парня. Но дотащить не удалось, тот скончался у него на руках. Вдруг за минуту до смерти умирающий отыскал его помутневшим взглядом, в котором навсегда угасали искры сознания, и невнятно пробормотал: Передай, они едут, беги... - не смог закончить, помер.
Он уведомил власти, приехали, забрали тело, а ножи он оставил себе. Они и сейчас у него - восемь уже изрядно источенных ножей финок. Сначала его таскали туда сюда, к следователю и прочее, потом оставили в покое и забыли о нем вовсе. Вот ночью он опять видел этот сон: вылетающее из мчащегося поезда тело, пронзенного с разных сторон восемью ножами. Утром он проснулся и сказал:
- Я снова видел сон.
Потом он умылся, оделся и не спеша вышел встречать семичасовой, которого давно уже не было. Он потоптался в предутренней темноте в снегу и опять вошел в домик, взял пустой мешок, небольшие санки, притворил дверь, и, подперев ее бревном, пошел по рельсам в утреннюю мглу. Ему предстояло пройти одиннадцать километров до ближайшего поселка. Дорога не утомляла его, он был ходок, и легко дышалось на морозном утреннем воздухе. Он шел быстро, поглядывал на небо, на ближайший лесок, откуда рубил дрова, на занесенные - снегом шпалы, на поблескивающие то тут, то там из-под снега рельсы, запущенные, заброшенные, нелепые без привычных поездов, а их уже нет вот уже ... он стал считать и сбился, принялся во второй раз и опять ошибся, со временем он был не в ладах, крепко не в ладах. Для него было одно и то же - несколько месяцев или несколько лет, он мог перепутать их и месяцы считать за годы или наоборот. Время для него не шло и тем более не летело, а переминалось с ноги на ногу, словно не решаясь и не зная, куда ступить; и сам он застыл в этом времени, растеряв свой возраст, свои годы и не зная, сколько ему лет, не понимая, зачем это вообще надо знать. Он шел молча, хотя любил поговорить. Было холодно, он начал размахивать руками.
