Помимо асьенды и фермы, у дона Касимиро Вильена был в Ортисе магазин «Серебряная шпора», помещавшийся в угловой части дома с выходами на боковую улицу и на площадь Лас-Мерседес. И везде он трудился с редким прилежанием. Он вставал затемно, садился на коня, которого седлал Олегарио, и с рассветом приезжал на ферму, чтобы проследить за дойкой коров и самому принять в ней участие. Он сам вел все счета и точно знал количество кустов кофе и табака, место, где они высажены, и сколько они дают при каждом сборе. Он ездил на муле до Вилья-де-Кура, чтобы продать продукты и закупить товары для магазина, а когда бывал дома, становился за прилавок, сменяя Олегарио.
— Полкило сала, дон Касимиро! — и он отпускал сало.
— Два торко[2], дон Касимиро! — и он наливал в стаканчики водку.
— Одну вару ситца, дон Касимиро! — и он отмерял вару ситца.
А когда в лавке не находилось никакого дела или же было воскресенье, дон Касимиро вытаскивал гвозди из ящиков, мастерил Табуреты и подставки, лечил кур от типуна или разбирал испорченный будильник и чинил его.
Кармен-Роса помнила лишь заключительные фазы этой неустанной лихорадочной деятельности. Оттого что отец всегда делал что-то полезное, он представлялся ей не живым существом со слабостями и немощами, а сложной машиной, которая только внешне походит на человека.
Потом разразилась «трагедия». Это случилось в эпидемию испанской чумы, когда окончилась война в Европе. На несчастное селение, уже опустошенное малярией и гематурией, на сухую землю, изъеденную язвами, чума набросилась, как стервятник на агонизирующее животное. Умирало по пять, по семь, по пятнадцать человек в день, и никто не знает, где и кем они были похоронены. Многие целыми семьями в страхе бежали прочь, бросив дом, вещи, хозяйство, собак. С тех пор Ортис окончательно приобрел свой ужасный облик — облик покинутой деревни, города, уничтоженного катаклизмом, из пьесы с привидениями.
Дон Касимиро Вильена заболел. Его свалила с ног такая высокая температура, что ее невозможно было измерить термометром; нельзя было дотронуться до кожи больного — она обжигала, как камни раскаленного очага. Через несколько часов после того, как этот неугасимый внутренний пожар начал пожирать больного, у него открылся бред. Дон Касимиро бормотал несвязные фразы, рассказывал случаи, которых никогда не было, в углах комнаты ему чудились призраки.
— Уйди от меня, душа Хулиана Карабаньо, уйди от меня!
Он даже выкрикивал непристойные слова, каких донья Кармелита никогда раньше не слыхала, да и теперь не могла уразуметь. Потрясенная, она сидела, скорчившись, в плетеном кресле и вверяла себя душам чистилища.
