Голова противно кружится, но девочка из последних сил продолжает прижимать к груди заветный подарок: красная коробочка, словно капля влаги в пустыне, одна еще поддерживает в ней жизнь.
Еще мгновение, и, в страхе открыв глаза, она хочет крикнуть, позвать на помощь, остановить носильщиков, но паланкин давно уже стоит в густой тени огромного старого баньяна[30]. Тогда, забыв обо всем, девочка обеими руками хватает лоту, подносит ко рту и жадно, большими глотками пьет прохладную воду, вкуснее которой, кажется, нет ничего на свете. Она не замечает, что заветная коробочка с синдуром скатилась с колен и упала на пол. Она пьет и пьет с какой-то злобной радостью. А в голове ее проносятся мысли: ведь ее отец тоже был единственным сыном у своих родителей, ведь ее мать тоже несли в его дом в паланкине, как рани! Она тоже свято хранила коробочку с синдуром — женское счастье, — а что с нею стало? Морщинистые, перепачканные сажей руки, выцветшие от слез глаза, окруженные густой сетью бесчисленных морщин, — вот оно, это счастье!..
Утолив наконец мучительную жажду, маленькая невеста сидит обессиленная, с закрытыми глазами, ни о чем не думая, ничего не желая.
Ее уже не заботит будущее, она готова покорно принять все, что ее ожидает.
Сердитая лавочница не спускала глаз с пестрой толпы крестьян, которые с раннего утра пришли наниматься на строительство дороги. Кто такой каждый из них, откуда родом, водятся ли у него деньги или он явился с пустыми руками, с одной лишь надеждой хоть немного заработать, — все это и многое другое нужно было заранее разузнать, чтобы потом не попасть впросак.
Привалившись спиной к каменной колонне — опоре массивных ворот, возвышавшихся у въезда во двор, Санохар дремал, и в полусне ему казалось, что он наконец отдыхает, безмятежно растянувшись на старенькой чарпаи у себя во дворе.
— Эй! Ты кто? Чего развалился у ворот? — вдруг раздалось над самым его ухом.
Грубый окрик, точно удар хлыста, ожег Санохара и мгновенно разогнал его дремоту.
— Кожа да кости… И откуда только берутся такие?
Не дослушав, Санохар вскочил на ноги. Он почувствовал, как зашумело у него в висках, как набухли и стали тяжелыми руки, словно в них внезапно переместилась вся тяжесть его измученного тела. С трудом разогнувшись, он пошевелил затекшими руками, перекинул через плечо гамачху[31] и, медленно перейдя улицу, уселся на широкой каменной площадке, выложенной вокруг колодца.
