Уже несколько ночей Щорс не смыкал глаз. Строевые занятия он проводил сам. Он стал еще более требователен. Его голос звучал необычайно для того времени властно: «Тверже шаг!» «Выше головы!» «Взять равнение!» «Не заваливать штыки!»
Симуляция в полку прекратилась, на занятия выходили почти все. Воркотня как будто затихла. Но когда Щорс собирал коммунистов-командиров и спрашивал, какое настроение в ротах, люди отвечали: все как будто в порядке, но иногда среди красноармейцев чувствуется затаенное недовольство, какое-то подозрительное перешептывание. Зубов, нервничая, предлагал сократить строевые занятия.
— Мне кажется, мы перегибаем палку, — говорил он.
— Успокойся, ты вот только сам не перегибай, — отвечал Щорс.
— Я чувствую, что люди не доверяют мне, — с отчаянием говорил Зубов, а Щорс отвечал:
— Это, конечно, плохо, но ты преувеличиваешь. Преувеличивать не надо и нервничать тоже.
— В полку что-то готовится.
— Смотри в оба.
— Хорошо, товарищ Щорс.
Взрыв произошел неожиданно. Как-то вечером Щорс созвал командиров на совещание в клуб. Совещание затянулось. Ждали приезда начальника дивизии. Вдруг на улице началась беспорядочная стрельба. Посыпались стекла. Кто-то крикнул:
— Зубов убит!
Щорс моментально выскочил из клуба и бросился в штаб. Схватил телефонную трубку. Станция не отвечала, телефон не работал. Щорс кинулся назад, но в это время в штаб ворвалось несколько человек с винтовками наперевес. Впереди — чубатый.
— В чем дело? — тихо спросил Щорс.
— Ладно! Откомандовался, хватит!
— Взять его под арест! — крикнул Щорс.
Красноармейцы замялись.
У двери стоял с наганом в руке пожилой красноармеец из роты Тысленко, тот самый, который называл себя при поступлении в полк фабричным рабочим. Наливайко смотрел на Щорса, нагло улыбаясь.
— А! И ты здесь, — сказал Щорс. — Прекрасно! Прекрасно! Всех вместе и ликвидируем.
— Брось разоряться! — заорал чубатый. — Штаб окружен казаками. Сдавай оружие и идем с нами. Будем судить тебя.
Чубатый говорил уже другим языком, не ломаясь.
— Хорошо. Я только надену второй сапог, — сказал Щорс и вышел в соседнюю комнату.
Когда старая рана на ноге давала себя чувствовать, Щорс всегда надевал на больную ногу вместо сапога галошу.
Через несколько секунд Щорс вернулся. Глаза его горели. Одна рука была поднята — она сжимала гранату. В другой руке был маузер. Комната сразу опустела.
— Эх, гады! Ну и трусы же! А еще казаками называете себя! — крикнул Щорс вдогонку убегавшим.
