— Мы кричим тут, а все попусту. Ну чего ты хочешь от меня? Покаянья… либо замуж за меня желаешь? — Железо, железо бесчувственно звучало в митькином голосе. — Меня раз подрядчик, вот когда я на колечко зарабатывал, в лицо хотел ударить. Я ему сказал: порежешься, остерегись. Но если бы он ударил меня, тогда другой разговор… тогда я спросил бы, почему ты за колечком не пришла. А так мы с тобой квиты, баш на баш выходит.
Только этой минуты она и ждала:
— Толком, наконец, заговорил! Ладно… Ты жил в Рогове через четыре дома от меня. Спрашиваю: почему ты не пришел ко мне? Спрашиваю: почему не откликнулся, когда я позвала тебя? Отвечай, или я вот кину в тебя… Чумазый, скажешь, был? Враки!.. Ведь ты один у меня в целом свете был, Митенька… (— Она вся вытянулась в его сторону, — как струна, натянутая до предельного звука. — ) Разве попусту поцеловала я тебя у Кудемы? Разве могу я что-нибудь попусту? Ты ушел из Рогова, не попрощавшись… а ведь что я сделала для тебя: меня, небось, проклял за это отец! Ты боролся, воевал… почему не позвал меня с собою? За что бросил меня трем этим… — она произнесла грубое, точное слово. — Не чуял, как вслед тебе Маша Доломанова глядела? (— Струна все натягивалась, утончалась, переходя в высокий и опасный звук. — ) Тебя в мастерских любили: буйный малый, герой за рабочий класс. Ты никого не обижал, ты уважал человека… Правда, ты сумел вытолкать в шею и ударить главного мастера, старика… почти инвалида! И я, дочь его, ходила к тебе ночью предупреждать. Конечно, из классовых побуждений ты его хватил! Что ж, и от меня по классовым соображениям отрекся тогда? Герой, ты врешь! (— Удивительно, поцарапай героя, и такая из него дрянь ползет…) Ты любил меня, милый, и любишь… Для чего ты Саньку подсылал узнавать обо мне? Вы все у меня вот в этом кулаке… от всех вас держу ключики… Закину их к чорту, и не раскроешься никогда. Тебе стыдно меня было? С Машкой Доломановой гулять — позор, униженье, даже предательство? Почему вы все, теперешние, стыдитесь красоты, чувства, души своей стыдитесь? Почему вам хочется чуть ли и брови не обрить, и одеться побродяжистей в этакий промусоленный френчик о трех пуговках? Кому подражаете? Ах, да что же это я! Ведь тебя выгнали… я и забыла. — Она искусно разыграла минуту, но голос ее хрустнул, как раздавливаемое стекло. — Трехрублевая любовь!.. А колечко-то все хранишь, небось? С изумрудиком или просто так? В ячейке увидели бы, — выкинули бы и тебя, и твое колечко! — Тысячью жал колола она его, и каждое приносило обидную, пронизывающую боль; но Митька молчал, глядя ей в лоб, где как бы перебегали молнии. — Кем ты был, а вот идешь с Аггеем на погиблое дело… пулю зарабатывать идешь. Нет, мне не нужно твое колечко, я нынче аггейкина. И Манька Столярова, по кличке Вьюгá, вот кто. (— Как, разве ты не знал? Да, венчалась, и ладан не дымил, а огнем горел! — солгала она и сама не заметила своей лжи, ибо верила в нее.) Теперь ты понимаешь, как крепко ты отдал меня ему? За все это, за то, что изо рту у него пахло трупом, когда я в тот раз (в первый и последний раз! — опять солгала она) целовалась с ним, я еще посмеюсь над тобой, Митя. Э-эх, скажу, герой, где ж твое геройство? — Речь свою, начав шопотом, она кончила без всякой боязни, что и до кухни дойдут неумеренные ее признанья.
