Не нуждаясь более в дядиных указках, Заварихин посмеивался над пчховским уклонением от разумного существования на земле. Жить, по николкиным понятиям, значило воевать, отвоевывать, значило — оберегать от бездейственной ржавчины душевную силу.
— А что, Пчхов, унылая жизнь у раков! — рассыпался подтянутым смешком Николка, попивая дядькин чаек. — Я даве с приятелями в пивнухе раков жрал.
— Ты к чему раков вспомнил? — с холодком косился Пчхов.
— А вот, похож ты на рака, Пчхов. Под корягой засел, коряге молишься; все небо твое одной корягой устлано! — и Николка откровенно хохотал, не боясь обидеть, ибо правдой умного не оскорбишь. — Тебя, Пчхов, каждый может бросить в кипяток и съесть. Ноне все люди разошлись на две стороны: съедобные и едучие! — и опять хохотал, потому что лестно было причислять себя ко вторым.
Вскоре он и совсем перестал таскаться к дядьке на Благушу, как забыл и про серый свой деревенский край, связи с которым, впрочем, не торопился порывать. Лучше уж было с друзьями пересидеть свободную минутку, тешась пивком и деловыми разговорами. Но и друзья не особенно глубоко вкоренились в Заварихина. Одинокая николкина сила охраняла его от лишних привязанностей, дружб и иных расточительств души. Случись беда с приятелем, Николка без зазрения совести повернулся бы к нему спиною.
Еще в конце зимы, справляя открытие своей торговлишки, до вечера досидел он с приятелями в пивной. Угощал Николка, угощал и хмелел, хмелел и забывался, а приятели посмеивались на размашистого увальня.
— Мы теперь — сила, мы можем все. Вот, ничего не имею, а все возьму. Врешь, уж меня не согнут теперь… мы можем и подождать. Как веревочка ни вейся, кончик ей бывает! И вот я вас беспристрастно угощаю, потому что хочу, чтоб поняли вы, что есть Заварихин! — Голос Заварихина звучал режуще и неприятно. — Конечно, я в мир со сжатыми кулаками пришел, и пора мне владеть всем миром. Я говорю, уж готовы мои руки, пожалуйста! Я ведь с жестоковатинкой… я имею голову на плечах! Вот посажу валенок свой в магазинчике, а сам пойду орудовать… И валенок Николая Заварихина страх наводить будет! (— Приятели смешливо перемигивались на николкино хвастовство.)
— Гуди, гуди, — смеялся один, единственный бородатый, покусывая ус. — Гуди, из тебя выйдет геройский кавалер… в тебе много хитрой уловки. (— Приятель этот имел извозное дело; яростного цвета борода его была расчесана надвое.)
Навсегда приятелям запомнился грозный (если бы не смешной!) николкин облик, а в особенности распрямленные пальцы, готовые намертво сжаться в любой миг. Они не понимали пока, что хмель его был в тот раз не от пива, а скорей от сознания первой одержанной им победы. Мир представлялся Николке просторной и приятной шуткой, в которой не хватало лишь Николки для полного равновесия. Ему нравился этот мир; он был мягок, как пух; приятен, как сговорчивый покупатель. Когда же приятелям наскучило сидеть в пивной, вспрянуло в голову бородачу поехать в цирк. Сдержанно переговариваясь, они вышли сплоченной четверкой, взяли извозчичью пролетку (снег уже наполовину стаял!) и поехали на бульвар, где цирк. Николка сидел на коленях у бородача и молчал всю дорогу, приятели же — кто икал, кто напевал понемножку. Весело было со стороны видеть эту веселую копну поющего и возглашающего мяса. Люди простые, они сбирались поместиться где-нибудь на галерке, и тут выяснилось, что в кассе оставались только ложи. — Выступления штрабатистки Вельтон сопровождались неизменным успехом.
