— Эй, эй!.. — закричал, подскочив к форточке, Петр Горбидоныч. — Не бегайте! Чего ты бегаешь? С ума ты сошел? Вот я тебе… — И, уже удаляясь, он не удержался на самом пороге: — Ну, беру назад все свои глупости… будто и не было, понимаете? Весна-с, а весной всякий мужчина холост… Вот и я-с!.. Меня не это интересует… Ведь вот, счастья мы все добиваемся! А того не додумались, чтоб всю человецкую породу на один образец пустить. Чтоб рождались люди одинакового роста, длины, весу и прочего! Чуть вверх полез какой, зашебаршил, тут ему крылышки и подрезать. И никакого бы горя, а все в одну дудку. Сломался — не жалко, помер — в забвенье его! И зверей, и всякое остальное тоже на один бы образчик. (В форточку, которую забыл закрыть Чикилев, донеслись воинственные клики играющих ребят.) — Вот, тоже мальчишек не люблю. То ли дело — взрослый человек: ходит на службу, на собрании поголосует, прочтет газетку, в цирк сходит, подать платит… Крику, никакого крику в жизни не переношу! — вдруг завопил он, вылетая в коридор прямо с двусмысленной поспешностью.
С исчезновением Митьки жизнь в квартире номер восемь заглохла. Но, не удовлетворяясь робчайшим гудением манюкинского примуса, льстивым скрипом дверей, Петр Горбидоныч не унимался. Ежедневно развешивал он все новые, исправленные и дополненные постановления, претендовавшие порой на звание правил жизни, и втайне торжествовал, видя, как эта, ближайшая, часть человечества ходит на цыпочках, в страхе нарушить какой-нибудь житейский параграф. Апофеоз Чикилева омрачился лишь отказом прекрасной Зинки… Петр Горбидоныч стиснул зубы и притаился, как неприятель перед осажденной крепостью.
Путем хитрейших умозаключений (— а однажды даже и проследил!) Чикилев дознался до правды. Зинка навещала Митьку, стояла в очередях, упрашивала, унижалась до улыбок, добиваясь свиданья и передач. Она не щадила себя, беспамятно жертвуя собою, и в этом было ее убогое счастье. Митька, пребывавший в странном оцепенении, бесчувственно принимал зинкины дары. Порой он сосредоточенно вглядывался в Зинку, как бы не угадывая причины ее бесконечной заботливости. Женской своей тоски, столь тошной мужскому сердцу, ни разу не обнажила Зинка за время их свиданий. Но хохот Зинки, нарочный, весь на высоких неприятных нотах, мог наводить на подозрение о некоем скрываемом неблагополучии.
В день чикилевского сватовства Зинке не дали разрешенья на свиданье. Молодой русский парень в военной шинели, снисходя к зинкиным слезам, сообщил, что сестра Дмитрия Векшина уже ждет свиданья. Заранее нежная, Зинка с трепетом обыскивала глазами толпу посетителей: ни одно лицо из всех не напоминало ей любимого митькина лица. Вдруг она увидела у стены Маньку-Вьюгý и догадалась об обмане. Ей кричать захотелось о дерзком подлоге, но вместо того она подошла и спросила о каком-то пустяке. Ее не столько оскорбил насмешливый взор Маньки, сколь огорчила невозможность передать Митьке принесенный узелок. Вернувшись домой, она отослала Клавдию к Манюкину и весь день проплакала до самого прихода брата Матвея.
