Они прошли за кулисы через дверь в конце дугообразного фойе, попали в коридор с артистическими уборными. Директор без стука открыл нужную дверь.
От зеркала к ним повернулось удивленное, покрытое как бы мелом, лицо паяца.
— А! — воскликнул он при виде Шурика. — Мой юный аккомпаниатор!
— Какой аккомпаниатор? Это уличный мальчишка, нагло уверяющий будто получил от вас контрамарку.
— У меня оставалось несколько штук из Петроградского императорского театра, и я дал ему одну — за отличное исполнение Шопена, которого я пою.
— Отличное исполнение карандашом столичной контрамарки! — подбоченясь язвил директор.
— Какой карандаш, товарищ директор? Извините, что я этот личный мой пропуск показал на контроле, а не вам. Торопился на сцену.
— Ох, эти премьеры! Для них нет над нами высшей власти.
— Так покажите мне, что не нравиться высшей власти — и паяц посмеется до начала своей арии.
— Я человек новый, — говорил директор, кладя перед артистом злополучную бумажку. — Будьте благонадежны, порядок наведу.
Артист, низко склонившись, разглядел ее и пододвинул к стопке других бумажек под пудреницей.
— Вы уж мне верните вещественное доказательство.
— Вернуть надо юному меломану. Пусть растет, — и он, показав контрамарку ошалевшему директору, передал ее Шурику.
Директор, убедившись, что контрамарка типографская, стал извиняться, ссылаясь на плохое освещение у входных дверей.
— Хорошо. Я поплачу об этом в своей арии, — пообещал с клоунской улыбкой, звеня бубенчиками на колпаке, разукрашенный паяц.
— Баначич на сцену, — послышалось из коридора. Проходя в дверь мимо Шурика, паяц больно дернул его за ухо.
— «Фауст» у нас завтра, а черт нынче попутал, — вор — новый директор. — Сладу нет с этими премьерами. Попрошусь у комиссара Ерухимовича на хлебозавод.
Каждый вечер Шурик запрягал Гнедка и ехал к театру, чтобы успеть к началу спектакля. Лошадь с санками оставлял на попечение дворника в соседнем дворе, платя ему за услугу, отдавал ему свою верхнюю одежонку и мчался в театр. Там в полюбившейся ложе иной раз удавалась присесть.
Кончалась опера, отпел Баначич и его столичные партнеры, и Шурик стремглав вылетал раздетый на мороз, одевался в теплой дворницкой и успевал подать Гнедка к разъезду после спектакля.
Всегда находились театралы, охотно садившиеся в сани Шурика, который напевал что-нибудь из прослушанной пассажирами оперы.
— Что ж ты, ямщик, рано бороду сбрил и песни-то не ямщицкие поешь, а до басовых партий голос пока что не дошел, — шутили некоторые, но в санки к Гнедку садились.
