Мисти сказала:
— Привет.
Она сказала:
— Я Мисти.
И тот парень, друг Питера, он посмотрел на нее и улыбнулся все той же обреченной улыбкой. Жуя свою жвачку, он сказал:
— Значит, это она и есть? Та добрая фея?
Вставляя картину в рамку, под стекло, глядя только на свою работу, Питер сказал:
— Боюсь, что да.
По-прежнему глядя на Мисти, словно ощупывая ее взглядом, ее руки и ноги, ее грудь и лицо, тот парень, друг Питера, он склонил голову набок и, все так же жуя свою жвачку, сказал:
— Ты уверен, что это она?
Какая-то внутренняя сорока, какая-то маленькая принцесса внутри у Мисти не могла оторвать взгляд от сверкающей красной сережки у парня в ухе. От искрящегося эмалевого сердечка. От алых вспышек стеклянных рубинов.
Питер вставил в рамку картонный задник и закрепил его по краям клейкой лентой. Проводя большим пальцем по ленте, чтобы она крепче приклеилась, он сказал:
— Ты видел картину.
Он умолк, тяжко вздохнул, его грудь поднялась и опала, и он сказал:
— Боюсь, это она.
Мисти. Она впилась взглядом в ухо этого парня, наполовину закрытое светлыми спутанными волосами. Блеск красной сережки, он был как огни на рождественской елке, как свечи на именинном торте. В солнечном свете, льющемся в витрину, сережка была фейерверками в День независимости и букетами роз в День святого Валентина. Глядя на эти алые искры, Мисти забыла, что у нее были руки, лицо и имя.
Она забыла, как дышать.
Питер сказал:
— Что я тебе говорил, дружище?
Теперь Питер смотрел на Мисти, околдованную красной сережкой. Он сказал:
— Она сама не своя до старых украшений.
И тот парень, блондин, он увидел, как Мисти таращится на него, и скосил голубые глаза, чтобы посмотреть, что приковало взгляд Мисти.
В блеске красных стекляшек сверкало шампанское, которое Мисти не видела ни разу в жизни. В нем горели искры пляжных костров, поднимавшиеся к летним звездам, которые Мисти могла лишь представить. В нем мерцали хрустальные люстры, которые она рисовала во всех своих выдуманных гостиных.
Вся тоска, все идиотские устремления бедного, одинокого ребенка. Что-то глупое и невежественное в ее сердце, не художник, а дура у нее внутри — эта дура влюбилась в сверкающую сережку, в ее яркий блеск. Глянцевая сахарная карамель. Карамель в хрустальной вазочке. Хрустальная вазочка в доме, где она никогда не бывала. Никакой глубины, никакого величия. Только то, чем мы запрограммированы восхищаться. Блестки и радуги. Дешевый блеск мишуры, от которого Мисти, как образованного человека, должно воротить.
