, допустим, вы не читали. Может быть, и не напрасно, не лёг бы он вам на душу. Кстати, я тоже не читал.
— А цитируете наизусть!
— Мне… хм… снова подсказали.
— Интересно, кто, и любопытно, как… А вы, значит, решили подловить меня. Припугнуть. Подумали, что увижу я эти ваши ненормальные «Саратовы» и сразу поверю байкам про шестьдесят семь лет!
— Да вы уже поверили, — ухмыляется он. — Что вам остаётся? Это в вас инерция восприятия, точнее — неприятия, протестует. А холодный аналитический ум диктует нечто иное. Он говорит: верь, Вячеслав Иваныч, верь этому лысому трепачу, верь своим глазам, верь своим чувствам! Ибо в конце двадцатого века не то что в Саратове, а и в Москве не существовало такого здания, взгляд с не последнего даже этажа которого поверг бы тебя, Вячеслав Иваныч, в такой физиологический трепет, тогда как здесь подобных строений наблюдается не одно и даже не два; и уж тем более не было в обычае перемещаться между ними по металлическим паутинкам… Впрочем, возможно, я преувеличиваю вашу способность к адаптации. Хоть и мните вы себя в оппозиции господствующему мировоззрению, а голова у вас не менее прочих замусорена дурно понимаемым материализмом. Ни в бога-то вы не верите, ни в чёрта, ни в инопланетян.
— Ни в снежного человека, — подхватываю я. — Ни в Несси. Ни в шестьдесят семь лет и… сколько там месяцев? Сами, небось, забыли?
— Ну и зря. Снежный человек у нас под охраной закона. Несси никакой нет. А я есть. Дан вам в ощущениях.
— А инопланетян вы мне тоже дадите ощутить?
— Сколько угодно! — он обещающе выставляет перед собой широкую, как разделочная доска, ладонь. — Если пойдёте на сотрудничество.
— Опять это нелепое условие! Да что вы привязались ко мне с вашим сотрудничеством?! Какой вам от меня прок?
Он не успевает ответить.
На площадку, галдя и хохоча, вываливается стайка молодёжи. Все загорелые, как и мой спутник — до сих пор не удосужился узнать его имя… Высоченные, упитанные, гладкие. Что парни, что девицы — завиты, подстрижены, намазаны. В пёстрых и до чрезвычайности лёгких одеждах. Такое ощущение, что температура воздуха не имеет для них значения. На одной — юбчонка в две пуговицы, скорее даже набедренная повязка, да кофточка-разлетайка, под которой привольно скачут круглые, как мячики, загорелые цицки. И подружки её ничем не плоше. А среди этого попугайника…
Приземистый, плотный, как рекламная тумба. Без плеч и без шеи. В тяжёлом, на манер монашеского, сером балахоне. Ног не видно. Зато рук — не две, не четыре, даже не восемь. Венчик многосуставчатых конечностей, которые судорожно сокращаются, хватают пустоту. Лица нет. Вместо него — овальная, белёсая с радугой линза. И безгубая влажная щель чуть ниже.
