Очнувшись, увидел царя, читающего книгу. Боль исчезла. Данилыч сладко потянулся, разжал онемевшие губы.
— В Москве, чай, петухи поют…
Прикусил язык, да поздно. Пётр вскочил.
— Ну и ступай в Москву!
Книга упала на пол, развалилась, выронив пучок листов.
— Ступай! К Парасковье тебя... Набрала придурков — тебя не хватает...
Данилыч сполз с кровати, хныча подобрал драгоценную немецкую книгу, запихивал выпавшее. Пальцы не слушались. Наткнулся на ноги царя, сжался, ждал удара.
Пётр шагнул к двери и, прежде чем выйти, с порога:
— Француза посажу губернатором...
Камрат застыл, подняв перед собой немецкие листы, чертежи фортификаций, словно обороняясь. Француза, француза губернатором?..
С некоторых пор Меншиков жил в предчувствии беды. И вот услышал... Вдруг взаправду француза...
Книга выпала из рук. Что есть мочи хватил по ней кулаком — раз и другой. Хотелось рвать, топтать, по ветру развеять учёную немецкую книгу.
* * *
Муки ревности давно знакомы Меншикову. С тех пор, как приглянулся он Петру — нечёсаный крикун, забежавший в Кремль, под окна дворца. С грудой пирогов на лотке, начиненных вязигой, гречей, требухой.
Внезапно взят в потешный полк и вскорости денщик царя и товарищ. Сказка наяву... И Алексашка, хоть и опьянённый счастьем, стал озираться с опасением.
Фаворит, какого в гистории не бывало, — так сказал о нём князь Куракин[23]. Меншикову передали эти слова, он был потрясён. В гистории не бывало... Увидел себя, единственного в веках, вознесённого столь высоко. Пленительно и страшно...
Преданный царю, достиг душевной слитности с ним, единомыслия, соучастия, но страх не умалялся.
Одно время соперничал Кикин[24]. Тоже был в денщиках, тоже царский камрат, вместе наживали мозоли в Голландии. В походе ведал хозяйством царя — вроде квартирмейстер. Ныне, слава богу, Кикин отослан к верфям. Мачты — его дело, и не более того.
Шереметев безвреден, стар уже. Боярин всяко не соперник. Яков Нарышкин лишь забавляет Меншикова — гоняется за царём, лебезит, на пятки наступает. Зато они, бояре, учёные. «Век науки ныне», — сказал как-то Репнин, сказал в упор, так что послышалась издёвка. Вслух никто не попрекнёт — царь только... Пётр Алексеевич подтрунивал, суя книгу под нос:
— На, почитай мне! Ну так я прочту: Алексашка дурак, неграмотный чурбак.
Или советует душевно:
— Поучился бы... Али мозги засохли?
— Поздно, милостивец, — стонал камрат. — Истинно засохли... Младые бы мне лета...
