И живописец вздрогнул: неужели
Такую правду знает Петербург?
И оглянулся он вокруг с опаской.
Нет. Все в порядке. Только для него
Блеснула правда под посмертной маской.
Все было окончательно мертво.
И люди шли, крестились, лобызали
Сухую ручку, что была мертва.
И певчие, теснясь в соседней зале,
Рыдали: «Человек, яко трава…»
А над почившим в золоченой раме,
Румяный и приветливый, как встарь,
Сиял, восхищен горними мирами.
Изображенный для потомков царь.
Художник спал в ту ночь, как в воду канув,
Без снов, усталый крепкий человек.
По дому грузным шагом великанов
Шли между тем часы. Начался век.
И в ту же ночь… А может, и не в ту же
(Их столько было черных, без числа!..),
Озябшая, под мартовскою стужей,
Ему письмо девчонка принесла.
— Встань, дяденька, проснись! Или оглох ты? -
Спросонок он ее понять не мог.
— Откуда?
— От француза с Малой Охты. -
И он вскочил и сжал письмо в комок.
Там были две строки:
«Я умираю.
Приди, пока не поздно. Аристид».
И вот уже он мчится. Вся сырая.
Вся мартовская мгла за ним летит.
Скорей, скорей! Пока не поздно, мимо
Лачуг, заборов, будок и канав.
Всю молодость, всю жизнь неутомимо,
Хотя бы насмерть сердце доконав!
Скорей, скорей! Нет ничему возврата.
Но если вправду сердце не мертво,
Не опоздай на тихий голос брата.
На страшный голос брата твоего!
И хлещет ветер, плащ с тебя срывая,
Дождем и снегом хлещет по лицу…
Чу! Грянул гром. То пушка заревая
Бабахнула на Марсовом плацу.
И ей салют откликнулся с кронверка.
Потом в каре построились войска.
И, всю столицу страхом исковеркав,
Преследует бегущего тоска.
То Павла-императора хоронит
Его столица смирная. И пусть!
Художник о другом слезу уронит,
Другой могиле посвящает грусть.
Он в комнату вошел. На жестком ложе
Лежал старик иль мальчик. Столько лет
Прошло, а не забыл художник кожи,
Натянутой на маленький скелет.
Так угасал изящный и невинный
Француз-художник, дряхлый вертопрах,
Чужим железным веком, как лавиной,
Как жерновами, смолотый во прах.
— Друг! Я не болен, я смертельно трезв.
Нужда или несчастная звезда,
Дорогу отступления отрезав,
На гибель завела меня сюда.
Ты помнишь, — на волне припева, в пене
Косматых шапок, ружей и знамен,
Любой на нас по праву упоенья
Соседом был бы тотчас изменен…
Я знаю, что дела такого рода
Неповторимы, так они просты.
Но если есть бессмертие народа,
То оба мы бессмертны, я и ты.
Друг! Если ты художник с ясным взглядом,
Всмотрись в последний раз в мои глаза
И наклонись к подушке, чтобы рядом
С моей — твоя скатилась бы слеза.
