Два портрета - Павел Григорьевич Антокольский

Юрию Тынянову

Поэма

Писал, писал — вплоть до седьмого пота

Усердствовал художник. Наконец

Почувствовал он: спорится работа.

Лицо живет, и очи — как свинец,

И тон хорош, зеленовато-зыбкий.

Он был готов ручаться головой,

Что на холсте — с приветливой улыбкой

Весь Павел свет Петрович, как живой.

И вот остался блеск звезды нагрудной:

Чуть тронешь кистью, и сверкнет она.

Художник тронул каплей изумрудной…

А император, спьяну иль со сна,

Как выкатит свое монаршье око,

Как дрыгнет ножкой, как начнет шуметь!

И в голосе, взобравшемся высоко,

То пенье петуха звучит, то медь.

Он распекал художника. Внезапно

Сощурился и, странно хохоча,

Изрек:

— Сия фигура есть похабна,

Уродлива и неизвестно чья.

Изображен капрал или поручик,

Мейн либер гот — возможно ли, что я?

Но разве он на ужас бытия

Глядит с портрета, как с отвесной кручи?

Пускай я гневен, господи прости,

Пускай я сумасброд, но кто сказал бы,

Что истинно зажаты в сей горсти

Морских баталий пушечные залпы?

Портрет не я, а некий карлик хлипкий,

Чиновный плут, всесветное хамье.

И лишь благоволение в улыбке

Пленительное — вроде и мое.

Ты, живописец, в рвении сугубом

Пришлепнул нос, укоротил мне лоб.

И вышел я, как негра, толстогубым

И низкорослым, как ты сам, холоп!

Тебя по чести следует в оковах

Гнать в ссылку. Но… — захохотал он вдруг, -

Вот ассигнациями сто целковых

И чарка водки из монаршьих рук.

Всю эту речь художник бедный слышал

И сразу жалок стал и одинок.

Он поклонился, сгорбился, и вышел,

И побежал домой не чуя ног

Вдоль по Неве. Навстречу выплывали

Из мрака будки, фонари, столбы.

Искал ли он сочувствия? Едва ли.

Он знал, что как ни кинь, а от судьбы

Все не уйдешь, — вот разве только в воду,

Хоть в омут ледяной, или еще

Хлебнуть, как встарь, вина под непогоду,

Обжечь хотя бы глотку горячо…

«Санкт-Петербург, — он думал, — как несносен

Мне дивный кругозор твоих камней,

И ветра всхлип, и скрип чухонских сосен,

И хрип военных труб, и храп коней!

Казнит ли царь иль жалует — отныне

Легла на мне казенная печать.

Несу я бремя общего унынья

И общего уменья промолчать.

Санкт-Петербург за пачку ассигнаций,

За чарку водки выжмет естество

И дарованье, выучит склоняться

Перед молохом царствия сего.

Но, заклейменный подлостью рожденья,

Я меж князей и графов пропаду…»

И, кулаки сжимая в подтвержденье

Своим словам, он трясся на ходу,

Как будто от негаданной невзгоды

Стал ниже и ничтожнее во мгле…

И вспомнил он младенческие годы,

Садок вишневый, хату на селе,

Господский двор, далекую ту пасху,