— Не сердишься, спасибо… О, у вас и чаишко есть! Сейчас погоняем, сейчас мы его в кружечку нальем.
Панов открыл кожаную полевую сумку, достал складной стаканчик, сбросил шинель.
— Ты прямо как командир, — залюбовались им ребята: — гимнастерочка шерстяная, сапоги, ремень комсоставский.
— Э, чего там, пустяки. А ремень под шинелью ношу — боюсь отберут.
Панов ловко открыл консервы, взял протянутую Ивановым краюху:
— Благодарю.
Панов прихлебывал чай, шумно втягивая воздух.
— Горячий… Да, между прочим, этот птенец Курганов в наряде, что ли?
Ребята нахмурились, Иванов тяжело вздохнул.
— Почему вы молчите? На губе, что ли, сидит?
— На губе у нас пока никто не сидел, — злобно отрезал Ника, — так что тебе предоставляется полная возможность отдохнуть там, хотя ты и сержант.
Панов перестал есть, отставил стаканчик.
— Где… Андрюшка? — глухо спросил он, и светлые глаза забегали тревожно, оглядывая каждого.
— Кажется, погиб твой друг, — подчеркнув слово «твой», отчеканил Ника. — Впрочем, точно не известно.
И Ника рассказал все, что знал.
Панов, потемнев, угрюмо ковырял мозоль на ладони.
— Говоришь, немецкий офицер в лес повел и выстрел был слышен?
— Да. Но, может, он бежал.
— Он же раненый, — заметил Копалкин.
— Где ж ему убежать? — горестно произнес Панов и поник головой. — Он слабенький…
Добровольцы молчали. Копалкин всхлипнул и, застыдившись, усиленно засморкался. Валька Бобров сказал:
— На комсомольский учет у меня станешь… Как там наша Ильинка? Стой, впрочем, ты же… Ты как сюда… Ты же эвакуировался. Как нас разыскал?
— Как видишь, я не в Ташкенте, а здесь. Остальное неважно.
— Так как там, дома?
— Спать я хочу… Куда прилечь разрешите?
Вовка лег на нары, закрыл глаза. Перед ним встало минувшее.
Суматоха, толчея, неразбериха на Казанском вокзале: толпы эвакуированных, занимающих вагоны. Теснота, ругань, слезы. Поезд двигался медленно, подолгу простаивал на полустанках. Жара усиливалась с каждым часом, становилась пыткой. Даже ночь не приносила облегчения. Одежда прилипала к телу, становилась мокрой, скользкой. Ночами Панов выходил в тамбур, закуривал, подставляя голую грудь теплому ветру, вглядывался в темноту, рассматривал крупяные звезды.
На восьмые сутки поезд прибыл на станцию Арысь. Панов вышел на станцию: два-три домика вплотную прижались к полотну, теснимые со всех сторон желто-бурым океаном песков. Ни деревца, ни листочка. Пассажиры угрюмо смотрели в бескрайную, выжженную степь, разглядывали худого голенастого верблюда с облезлой шеей и глянцевитыми плешинами на вздувшихся боках. Верблюд жевал, презрительно кося на людей мутное яблоко глаза.
