У ворот уже стоял горбун со своей лошадью, на телеге сидел тот человек с портфелем, который всю дорогу на кладбище поправлял на покойном пилотку. Они ждали меня. Горбун сказал:
— По русскому обычаю, мил человек, надо помянуть почившего. Поминок в доме не будет, он запретил, он был противником всякого, такого, тем более если с выпивкой. А нам нельзя нарушать: веками заведено. Есть ваше согласие?
Согласие мое было.
На той самой телеге, где час назад стоял гроб с мертвым телом, мы поехали обратно к городу. Ехать было неудобно, тряско, но и показать, что мне неловко ехать, почему-то тоже было неудобно. Я терпеливо трясся рядом с толстяком, прижимавшим свой портфель к животу. Что-то булькало, как в полупустой бутылке, то ли в большом его животе булькало, то ли в портфеле.
Мы выехали на пустырь, привязали лошадь к одинокому дереву и тут же под тенью этого дерева расстелили на телеге газету, извлекли из портфеля колбасу, две бутылки водки, стаканы, разлили и выпили в скорбном молчании за упокой ушедшего в дальние миры Аристарха Безденежных.
Потом еще выпили. И еще. И скоро я уже многое знал и о горбуне, которого звали Коля-маленький в отличие от какого-то другого Коли-большого, работающего, как и Коля-маленький, в пригородном совхозе, знал, что юный Аристарх Колю-маленького, сопливого тогда мальчишечку, выволок из горящего дома; узнал я, что давным-давно Аристарх Безденежных увел молодую жену у этого самого толстяка с портфелем, которая года через два скончалась от родов, подарив мужу дочь. Узнал я и то, что Аристарх Безденежных в раннем детстве охромел на правую ногу, из-за чего и не попал на войну, хотя очень стремилея попасть. Он всю жизнь считал себя солдатом, ходил с молодых лет в солдатской одежде и даже похоронить себя наказал только так — в шинели, в сапогах. В городе над ним посмеивались, был он не от мира сего, делом своей жизни считал истребление пьянства, подстерегал у винных магазинов пьяниц, вразумлял их пылкими речами, получая в ответ хорошую порцию тумаков. Хотел пробить лбом стену — не пробил, не успел...
— Царствие ему небесное,— сказал горбун, обнял лошадиную морду и заплакал. Лошадь покорно стояла, не дергалась, смиренно закрыв глаза.— Из всех лошадей,— говорил горбун, целуя ее в ноздри,— ты самая распрекрасная, безотказная. Как Аристарх, такая же дура. Бескорыстная... Ничего ему не надо было, Стише. Чист он был, как дитя. Святой!
Никогда я не предполагал, что в таком занятии, как распить бутылку на троих где-нибудь в случайном месте на вольном воздухе, есть определенное удовольствие. В том удовольствие, что не было никаких условностей, жизнь приобретала иное звучание, мир преображался, люди становились откровеннее, ласковее, взаимопонятнее. Ничего не было странного, кощунственного в том, что мы пили водку за упокой души борца с пьянством,— все в жизни парадокс, все, как говорится, борьба противоположностей.
