— А им чего, им что? — воскликнула другая.— Их стыди не стыди, сердечных, все одно — дай выпить, и дело с концом. Им Ристарх бельмом в глазу был. Как клоун из цирка, смех им от него, а стыда никакого... Сам помер? Или опять изувечили страдальца?
Я пожал плечами: что я знал об этом Ристархе? Ничего я о нем не знал.
Я шел по теплому, веселому от быстрой игры солнечного света кладбищу. Мимо железных оград, за которыми на могильных холмиках цвели цветы, а с них собирали нектар пчелы. По ровным дорожкам, усыпанным песком, гуляли скворцы, дятел где-то стучал, грач сидел на ветке, вертел черной головой, белка сбежала с липы к моим ногам, явно привыкшая к подаянию добрых родственников умерших людей. Тихо было, беспечально, даже ворон не видно, обычных кладбищенских жителей, оглашающих окрестности зловещим карканьем.
Зеленая тропинка, петляя среди старых, мудрых от времени деревьев, вывела меня к воротам кладбища. Я обогнул могилу, обложенную горой уже увядающих венков, и на черном мраморном кресте увидел свое имя: «Владимир Васильевич Махонин». А под фамилией выбитую золотыми буквами эпитафию:
Здесь спит мой друг, моя отрада.
Почил он сладким вечным сном.
И за любовь ему награда —
Могила с каменным крестом.
Бедный мой однофамилец — или я сам? — жил, делал хакое-то свое дело, любил, и награда ему за его жизнь — или это мне награда? — каменный надмогильный крест... Почти что осиновый кол... Добрая это эпитафия или злая? Сарказм в ней или беспредельное страдание, не ощущающее в горе второго смысла?
Только минуту назад, когда я шел по светлым дорожкам от раздавленной скорбью, почерневшей лицом дочери Аристарха Безденежных, печаль о незнакомом покойнике и горечь о собственном неизбежном конце оставили меня, а сейчас, возле этой могилы, где было выбито на камне мое имя, меня не то чтобы охватила тоска, нет, не тоска охватила меня, а ощущение одиночества й безысходности.
Ах, елки-палки, как хорошо жить! Просто жить, исполнять свои обязанности, свой долг, свои значительные или малозначительные земные простые дела и не терзаться ненужными стенаниями о смысле прожитой жизни. Право же, может, и были когда-то в юности у меня честолюбивые мечтания об особой миссии моей собственной жизни, но теперь-то я знаю, что все люди в своей массе обыкновенны, одинаковы.
Тот, кто начертал на бортах грузовиков «не уверен — не обгоняй» или на оконных рамах в трамвае «не высовывайся», был не только неплохим юмористом, но и большим мудрецом под стать древнеиндийским философам, утверждавшим, что всякий глупец может стать героем в определенный момент. Этот грузо-трамвайный мудрец, очевидно, и не подозревал, что начертал советы, неукоснительно исполняя которые можно достигнуть многого и, наконец, как это ни парадоксально, далеко высунуться, никогда не высовываясь. В самом деле, попробуй-ка проживи, не оступись, исполняя ежедневные свои дела. Не в этом ли истинное величие? Когда-то и я высовывался... Устал...
