не удалось.
Очень скоро Иштану стало известно, что зовут ее Соик; что логимэ, а вслед
за ними и другие эльфы называют ее Маллиен — «Ночной Цветок», и что
она — единственная дочь Алаидарна и, следовательно, никто иная, как
старшая мэлогриана. Последнее вызвало у Иштана прилив невольного
удивления: как так получилось, что они настолько мало знают о логимэ,
что он даже не знал в лицо их старшую жрицу?! Да что там мало — почти
ничего! Поразмыслив, он пришел к неожиданному выводу, что, по сути, все
годы, которые лесные эльфы прожили в городе, эллари и краантль
продолжали оставаться чужими для них. Хотя они и жили бок о бок,
логимэ, тем не менее, так и не влились полностью в жизнь города: обитали
они отдельно от других, в отдаленном районе, выделенном им еще Лагдом,
и умудрялись делать это настолько скрытно и незаметно, что их
внутренняя жизнь так и осталась загадкой, равно как и обычаи,
верования, да и сам их образ жизни и мыслей. И эта тайна еще больше
влекла старшего веллара Рас-Сильвана к прекрасной мэлогриане, заслоняя
собой все размышления о чистоте лунных кровей.
Открыв певческий талант Соик, Иштан стал завсегдатаем Круга песен, и
чем чаще он бывал там, тем больше отдавался в плен необычной,
загадочной красоты логимэ. Оставаясь в стороне, он наблюдал за ней,
пытаясь понять, что кроется за ее опущенными глазами, за ее
молчаливостью. Сперва он думал, что эта замкнутость и немногословность
происходят от некоторого высокомерия, которое — увы, Иштан не мог не
признать этого — обычно отличало старших магов, но потом он понял, что
высокомерие тут ни при чем. Причина была во врожденной тактичности и
душевной тонкости молодой мэлогрианы: все ее действия были мягкими и
будто округлыми, как если бы она старалась не навредить ничему вокруг
себя, и если это и выглядело как замкнутость и нежелание общаться, то по
сути таковыми не являлось. Данное открытие, сделанное Иштаном, еще
больше усилило состояние умиленной очарованности, в которой он
пребывал, ибо это свойство чуткости и осторожности по отношению к
чувствам других было очень близко ему самому.
Но больше всего его завораживало то противоречие, которое он заметил в
лесной эльфе еще в первый же вечер: сочетание нежности и уязвимости с
какой-то внутренней силой — тайной, почти незаметной внешне, но в то
же время явно ощутимой, словно упруго-неодолимая сила живого дерева.
То же противоречие было свойственно и ее взгляду, мягко сияющему из-
под опущенных ресниц и одновременно держащему ее постоянно на
