Странное прочтение, как водится, получит в свое время этот миф.
Наконец по лицу отрезвляюще хлестнула холодная семипалая рука. Глаза, помянутые не так давно, успели закрыться в самый последний момент. Твердые продолговатые листья, как оказалось, заменяли той сторожевой длани персты. Пилад, шевеля горящими губами, очарованно смотрел перед собой. И не думал питать обид.
Ясень, могучий и грациозный, – даже не повел бровями, лишившись пары своих зеленых чешуек. Они с трудом разрываются, впиваясь в ладони, их плоть, твердая и гладкая, идеальна для мужчины, а аромат, втянутый из сферы сплетенных пальцев, сух и призрачен, в нем видятся опущенный к земле лоб и серп кадыка, обрамленный щетиной; лучшие из умов не удивляются тому, что от этих листьев до сих пор отдает золой.
Мы все когда-то жили в другой темной стране, пугавшей своим безмолвием. Тот страх прочно засел в наших головах, понуждая невольные от природы тела к постоянному движению. Но трое вдохнули свет в деревянные уши, спрятали под скорлупу отсеченных гигантских век, навсегда сомкнув их над головами. И обмотали ивовые ветви вокруг шей.
Да, Пилад, рано тебе пришлось подняться, чтобы обогнать всемогущих.
И между тем: что же, мы все так остро сцеплены в единстве? Зачем так однородны? Что не устаем говорить «мы»?
Он погладил ствол в продольных трещинах и поблагодарил. За подаренный, знакомый, хоть и немного скупой аромат.
Сквозь несуществующий, если приблизиться, дым снова явилась она. В длинном карминовом платье. И тотчас исчезла. Пустой наряд вяло осел в траву, и та жадно укрыла еще не успевшую остыть материю. Но сколько Пилад ни искал – лишь земля в очередной раз набилась под ногти.
Гибнут далекие звезды, распускаются и увядают в ответ грозди тщеславных цветов на кривошеих каштанах. Ветер напоследок отчаянно вскружил головы притворным облакам. Все дороги равны.
Пилад шел и размышлял, как же она бегает где-то в одном нижнем белье. Или, страшно подумать, совсем нагая. Возмутительная вообразилась ему неприбранность, способная вынудить пальцы обмануть доверчивый трепет шеи. Только известно ей твердо и достоверно, сколько Пилад в состоянии терпеть.
Ветка попробовала загородить путь и тут же оказалась сломана; но кора крепко держала, не желая отдать. Пилада, не разжавшего вовремя руки, дернуло обратно к дереву. Незлой, но бесноватый – он крутил и рвал, что было сил, чувствуя, как рука непоправимо делается липкой. Молодой побег не сдавался, производя отчаянный вой. Наконец раздался треск, и гнус в ужасе бросился по сторонам. Брызнули капли, а за ними последними уж поползли простачки, наименее озадаченные жаждой жизни.
