Пилад запустил под простынь руку, и она осторожно поползла, расплетая прячущие тепло складки, пока пальцы не нащупали округлости бедер, а между ними – липкий уголок, похожий на увеличенный в несколько раз срез чесночного зубчика. Через секунду Пилад отозвал ее назад и, сведя с носом, задумчиво покачал головой.
Он попробовал закрыть глаза и не дышать. Постепенно рассудок стронулся с ржавого тупика, и все закружилось. На белой глади остался один лишь пыльный бесснежный островок. Еще подождав немного, Пилад позволил себе впустить щепотку воздуха. Но через непродолжительное время такого гостеприимства голова вновь прояснилась, и сознание встало во весь рост, не поверив уловкам.
Один год у них случилась пропасть антоновских яблок. Даже ночью было слышно, как они шлепаются на железную крышу сарая и скатываются в расставленные накануне ящики. И не было лучше сна, чем под эти оклики со сладкой дрожью из мерно стрекочущей темноты. И почему у них не мочили яблок? Одного теперь хватило бы для распутывания липких пелен.
В ночи можно признать что угодно. Не хочет ли эта указать Пиладу на некое новое бремя, что подкралось издалека, но уже приготовилось вспрыгнуть ему на плечи? Он прекрасно помнил призрачный голубоватый свет, подзывающий издалека, когда ребенком он на мгновение открывал глаза меж поворотами в топкой истоме. Можно было с неясным стыдом даже прокрасться в туалет и прямо посмотреть на освещенную изнутри дверь кухни. С каждым годом отец поднимался все раньше и раньше. Будучи человеком крайне нетерпеливым, он не мог вынести долгого стеснения, безысходной полудремы и сердитости разбуженных. В ночи, ставшей с ним грубой, он беззвучно шел в кухню и, скрипнув там оттоманкой, брался за книгу или пробовал пережить все по новой в уединении. Каждое утро до самого последнего он выглядел свежим и благодушным, оставаясь по старинной людской привычке незамеченным. А вечером без всяких трудностей неукоснительно засыпал в той же кухне на том же диване, не дождавшись ужина. И среди ночи все повторялось с предсказуемой точностью. И в кухонной двери снова оживало изнутри голубым мутное худое стекло.
При свете дня мать наперекор всему всячески выказывала жалость, пыталась на свой манер систематизировать его живущий во грехе своеобычия сон. И все же таких эмоций ей, как многим женщинам, было мало. От их незамысловатости она быстро утомлялась и теряла интерес. Вероятно, жаждала участия внушительного, монументального, в той степени, где оно переходит на обетованную землю сострадания. Где вечно скитаются немало искренне влюбленных, манимых миражом, где их самих достаточно для понимания чего угодно.
