Отец же злонамеренно хранил молчание. И никогда не жаловался. Пилад попытался воскресить в памяти, снуя по одноглазому, треснувшему наискось потолку, но в голове так и не нашлось ни одной песчинки воспоминания, где бы отец был болен. Наверняка такое случалось (здесь несомненность Пилада отчего-то не смущала), но когда? Ни полслова лихорадки, зубной боли или просто беспричинной истерической хандры. Только трещинки кракелюра на лаке. И одна – на потолке. Новая? Или все та же? А где все это, что сейчас? Кажется, Пилад начал теряться – почти засыпать.
Отец был из тех людей (если говорить начистоту – Пилад не встречал подобий), что не питают естественной приязни к собственной персоне. Поэтому смерть его, разумеется, была внезапной. Не раздалось ни причитаний, ни просьб, обошлось без репетиций, никто не терзался горем близящейся утраты, никто не потерял лица. Все без какой-либо подготовки узнали лишь сам факт. Сухой и немного глупый. Омрачивший один невинный весенний день. Да и осведомленных было немного. А будь отцовская воля, их оказалось бы еще меньше. Кто знает, может, и совсем ни одного. По всей видимости, он, пребывая в преступной беззаботности, не был мучим мыслями о судьбе своей души и не беспокоился оттого о ее бессмертии.
Слышал однажды пустой, – как и большинство ему подобных, – афоризм: счастье – когда не чувствуешь боли. Есть надежда: не дословно. Хотя бы искажение приглушит луковый запах эпистолы, слепо верной своему автору. В сем отступлении наверняка повинен человек из безымянной касты, должной быть нареченной в противоположность отцовской. Имя им – самое знакомое. Кликушеские переживания непрерывности и неординарности ниспосланной кем-то физической сущности только в неординарных головах могут устраиваться на постой с многозначительными толками о собственном образе и бесподобии. Для людей же вроде отца Пилада формула счастья выбирает себе зачастую самые неприглядные из углов. Она пунцова от боли и пряна от духа, отнюдь не прячущегося за увязшими в ушах литургиями. Среди мглы и мерного шипения невидимых существ единственным источником наслаждения достается призраку самоотречение. На его лице не увидишь ни подрагивания губ, ни мучительного взгляда, шарящего в поисках любых вниманий. Но ведь тех лиц, тронутых асфодельным примирением, никто не замечает.
Велика охота до пережитых войн: здесь так легко пеняют, понимают и стерегут достоинства. Внутри некоторых своя скромная война: приживается и идет непрерывно.
