Я решил дальнейшим поведением искупить свое прошлое и могу сказать честно, что мое решение принесло некоторые плоды. Вы сами знаете, с каким рвением в последние месяцы прошлого года я старался облегчать людские страдания, вы знаете, что и для других было мною сделано много и для меня самого наступили спокойные и почти счастливые дни. И поистине я не могу сказать, чтобы я тяготился своей полезной и чистой жизнью. Наоборот, я с каждым днем наслаждался ею все полнее. Но на мне все тяготела моя раздвоенность, и когда притупилась первая острота раскаяния, низшая моя природа, которой я потакал так долго и которую так недавно посадил на цепь, опять зарычала, требуя освобождения. Мне и в голову не приходило воскрешать Хайда: одна мысль об этом могла свести с ума. Нет, я еще раз, уже в моем собственном облике, попробовал пошутить со своей совестью и, как обыкновенный тайный грешник, пал в конце концов перед натиском соблазна.
Всему приходит конец: переполняется и самая вместительная мера; и эта краткая уступка дурной стороне окончательно погубила равновесие моей души. А я ничуть не тревожился: падение казалось естественным, как возвращение к былым временам, еще до моего открытия. Был чудесный ясный январский день. Под ногами, там, где таяло, земля была влажной, но надо мной сияло безоблачное небо, и весь Риджентский парк был полой и щебета зимних пташек и нежных весенних запахов. Я сел на скамейку, стоявшую на самом солнце; зверь во мне еще облизывался над клочками воспоминаний, духовное начало дремало, собираясь принести потом полное покаяние, но пока не принималось за него. В конце концов, думалось мне, я не хуже своих ближних; и я улыбнулся, сравнив себя с другими, сравнив свое действенное стремление к добру с ленивой жестокостью их равнодушия. И в тот самый миг, как промелькнула эта тщеславная мысль, мне вдруг стало дурно, поднялась мерзкая тошнота и началась мучительная дрожь. Наконец все это прошло, оставив меня в полуобморочном состоянии, а когда в свою очередь прошло и это, я ощутил перемену в характере своих мыслей, какой-то прилив смелости, презрение к опасности, разрешение от уз долга. Я поглядел на себя: одежда мешком висела на моем съежившемся теле, рука, лежавшая на колене, была жилиста и волосата. Я опять стал Эдуардом Хайдом. Всего лишь миг тому назад я был уверен во всеобщем уважении, был богат, любим, дома меня ждал накрытый стол, теперь же я был обыкновенным человеческим отребьем, преследуемым бездомным бродягой, отъявленным убийцей, которого ждала виселица.
