Мой рассудок помутился, но не отказал мне окончательно. Я не раз замечал, что в моем другом виде мои способности становились острей острого, а ум делался гораздо гибче, и получалось так, что в тех случаях, когда Джекил, может быть, и сдался бы, Хайд оказывался на высоте положения. Мои снадобья были в одном из шкафов в моем кабинете, – как мне ухитриться добыть их? Сжимая виски руками, я старался решить эту задачу. Входную дверь в лабораторию я запер на замок. Попытайся я войти в дом обычным ходом, мои собственные слуги отправили бы меня на виселицу. Я понял, что мне надо найти помощника, и подумал о Лэньоне. Но как обратиться к нему? Как его убедить? Если даже я умудрюсь избежать ареста на улице, как мне пробраться к нему? И как мне – незнакомому и неприятному посетителю – уговорить знаменитого доктора рыться в кабинете его коллеги – доктора Джекила? Затем я вспомнил, что от моей первоначальной личности одно я еще сохранил: я мог писать своим почерком. И едва передо мной блеснула эта искра, как осветился с начала до конца путь, которым мне надо было следовать.
Я, как мог лучше, приладил на себе одежду и, окликнув проезжавший кеб, поехал на Портланд-стрит к одному постоялому двору, название которого я случайно запомнил. Какой бы трагической судьбе ни служило покровом мое платье, я был действительно смешон в нем, и при взгляде на меня возница не мог сдержать веселья. С дьявольской яростью я оскалил на него зубы, и улыбка погасла на его лице, к счастью для него и еще больше для меня, потому что в следующий миг я, наверное, стащил бы его с козел. Войдя на постоялый двор, я огляделся с таким мрачным видом, что слуги оробели и не посмели обменяться в моем присутствии ни одним взглядом. Мои приказания были приняты подобострастно, меня провели в отдельную комнату и принесли мне все нужное для письма. Хайд, защищающий свою жизнь, был для меня новостью: весь дрожащий от бешеного гнева, напряженный до готовности к убийству, страстно желающий причинить боль. Однако эта тварь была хитра. Огромным усилием воли Хайд победил свою ярость; сочинил два важных для него письма – одно к Лэньону, другое к Пулу – и, чтобы быть уверенным в отправке, велел послать их заказными.
После этого он весь день сидел у огня в отдельной комнате и грыз ногти; там он обедал наедине со своими страхами, и слуга явно трусил под его взглядом, и оттуда, когда наступила темная ночь, он ушел, чтобы, забравшись в уголок закрытого кеба, ездить взад и вперед по улицам города. «Он», – говорю я, мне не под силу сказать «я». В этом исчадии ада не было ничего человеческого, в нем жили только страх и ненависть. И когда под конец он, опасаясь, как бы извозчик не заподозрил его, отпустил его и в своем платье с чужого плеча, заметно бросавшемся в глаза, отважился вмешаться в толпу ночных прохожих, эти две низкие страсти бушевали в нем, как буря. Подгоняемый страхом, он шел быстро, бормоча что-то, шныряя по менее оживленным улочкам, считая минуты, еще отделявшие его от полуночи. Раз какая-то женщина заговорила с ним – кажется, она предлагала ему коробок спичек. Он ударил ее по лицу, и она убежала прочь.
