| For a while he would still shiver and his hand, jammed under the pillow, would continue to strain for the dressing-gown sleeve; for, as a rule, before he was fully awake, he still had the last and worst stage to go through. It consisted of a dizzy, shapeless feeling that this awakening was the real dream and that in fact he was still lying on the damp stone floor of the dark cell, at his feet the can, next to his head the jug of water and a few crumbs of bread. ... | Однако дрожь унималась не сразу, и рука продолжала дергаться под подушкой, пытаясь найти рукав халата, потому что, прежде чем окончательно проснуться, он должен был пройти последнее испытание: уверенность, что он пробудился во сне, а наяву снова окажется в камере, на сыром и холодном каменном полу, с парашей у ног и кувшином воды да черствыми крошками хлеба в изголовье. |
| This time also, for a few seconds, the bemused condition held, the uncertainty whether his groping hand would touch the can or the switch of his bedside lamp. | Вот и сейчас тоскливый страх далеко не сразу отпустил Рубашова, потому что он никак не мог угадать, коснется ли его ладонь кувшина или выключателя лампы на тумбочке. |
| Then the light blazed on and the mist parted. | Загорелась лампа, и страх развеялся. |
| Rubashov breathed deeply several times and, like a convalescent, his hands folded on his breast, enjoyed the delicious feeling of freedom and safety. He dried his forehead and the bald patch on the back of his head with the sheet, and blinked up with already returning irony at the colour-print of No. 1, leader of the Party, which hung over his bed on the wall of his room-and on the walls of all the rooms next to, above or under his; on all the walls of the house, of the town, and of the enormous country for which he had fought and suffered, and which now had taken him up again in its enormous, protecting lap. | Он несколько раз глубоко вздохнул, как бы смакуя воздух свободы, вытер платком вспотевший лоб, промокнул небольшую лысину на макушке и с возвратившейся к нему иронией подмигнул цветной литографии Первого - она висела над кроватью Рубашова, так же как она неизменно висела над кроватями, буфетами или комодами во всех квартирах рубашовского дома, во всех комнатах и квартирах его города, во всех городах его необъятной родины, потребовавшей от него в свое время героических подвигов и тяжких страданий, а сейчас опять распростершей над ним необъятное крыло своего покровительства. |
