| Rubashov went to the spy-hole and looked into the corridor. | Он пригнулся и глянул в очко. |
| The men stopped nearly opposite his cell, at No. 407. There was the old warder with two orderlies dragging a tub of tea, a third carrying a basket with slices of black bread, and two uniformed officials with pistols. | Напротив, у четыреста седьмой камеры, стояли два вооруженных охранника, один из которых был очень высоким, три баландера, явно из заключенных - двое держали бачок с чаем, третий нес хлебную корзину, - и старик-надзиратель в стоптанных валенках. |
| There was no beating-up; they were bringing breakfast. ... | Пыток не намечалось: разносили завтрак. |
| No. 407 was just being given bread. | Четыреста седьмой получал хлеб. |
| Rubashov could not see him. | Его самого Рубашов не видел. |
| No. 407 was presumably standing in the regulation position, a step behind the door; Rubashov could only see his forearms and hands. The arms were bare and very thin; like two parallel sticks, they stuck out of the doorway into the corridor. | Наверное, он, как предписывала инструкция, стоял, отступив на шаг от двери, и молча протягивал вперед руки - они, словно две иссохшие щепки, торчали над порогом затемненной камеры. |
| The palms of the invisible No. 407 were turned upwards, curved in the shape of a bowl. | Ладони были сложены горстью. |
| When he had taken the bread, he clasped his hands and withdrew into the darkness of his cell. | Получив пайку, арестант схватил ее, и руки исчезли. |
| The door slammed. | Дверь захлопнулась. |
| Rubashov abandoned the spy-hole and resumed his marching up and down. | Рубашов оторвал взгляд от глазка. |
| He ceased rubbing his spectacles on his sleeve, put them in place, breathed deeply and with relief. He whistled a tune and waited for his breakfast. He remembered with a slight feeling of uneasiness those thin arms and the curved hands; they reminded him vaguely of something he could not define. | Машинально потев пенсне о рукав, он надел его, облегченно вздохнул и потом, в ожидании первого завтрака, снова принялся шагать по камере, негромко насвистывая какую-то мелодию. Бледные ладони Четыреста седьмого вызвали у Рубашова смутное беспокойство. |
| The outlines of those stretched-out hands and even the shadows on them were familiar to him-familiar and yet gone from his memory like an old tune or the smell of a narrow street in a harbour. | Очертания этих протянутых рук и даже синеватые тени на них были ему вроде бы знакомы знакомы, словно полузабытый мотив или запах узенькой улочки, наполненной гулом близкого порта. |
