Под утро, когда отлетело смятение, а сон стал чутким, он слышал кряхтение и постанывание Юльки, но не захотел покидать приютившего его мирка грез. В этом мирке вспыхивало и меркло пленительное видение: на пороге, входя, застыла возбужденная, озабоченная мама, а за ней проглядывало улыбающееся лицо отца. Едва Юлькины всхлипы вторгались в сознание, видение мгновенно гасло, и Толик истово гнал от себя губительные звуки. Когда это удавалось, желанная картина высвечивалась вновь: мама и папа в тех же позах и с теми же неизменными выражениями лиц. Толик потерял надежду на то, что они переступят порог и приблизятся, смирился с безуспешностью своих усилий броситься навстречу; ему было не сдвинуться с места, не пошевелиться. Глубоко, краешком мозга он осознавал нереальность, бесплотность сна, но не хотел с ним расставаться и сопротивлялся пробуждению.
Юлькин кашель и крик спугнули дремоту.
Третье утро без мамы. То ли со сна, то ли с голодухи, но взяв на руки сестренку, Толик ощутил предательское подрагивание коленей. Что делать? Их беда всем известна, но никто не бьет тревоги, не спешит с вызволением. Чем они провинились? За свою недолгую жизнь Толик еще не сталкивался с несправедливостью и даже недоброжелательностью взрослых. Он не мог допустить существования предлога или проступка, за который следовало бы так жестоко наказывать. Мир внезапно изменился, стал безжалостен и недоступен пониманию.
Толик снова засел за плиту, плотно прикрыв обе двери. Затих, пытаясь различить неясные шорохи чужой, счастливой жизни. Ничего не услышал. Черпанул ложку песку, запил водой. Промытый желудок потребовал чего-нибудь посущественнее. Набросился на манную крупу. Глотал поспешно, пока не ощутил тяжелого, неприятного насыщения.
Яростная трескотня звонка взорвала тишину злосчастной квартиры.
— Как вы там? — спросила Клавдия Степановна.
— С Юлькой совсем плохо.
— Не плач. Плачем не поможешь! Была в милиции, сказали ждать.
Снова стояли они по разные стороны закрытых дверей и переговаривались, как жители разных миров. Растерянная, исполненная сострадания женщина и одичавший, заплаканный мальчик. Двое суток отсидки опустошили и надломили его. Теперь он боялся, что Юлька умрет, а сам он сойдет с ума.
Недоумевающая женщина с трудом балансировала на грани прочно въевшегося в плоть и кровь страха перед начальниками, приказами, документами с печатями и подписями и всезатопляющей жалостью к пропадающим детям. Порой ее захлестывал порыв строптивости, и она была готова схватить давно припасенный ломик, подковырнуть проклятую дверь и высадить ее ко всем чертям!
