После недавнего землетрясения между бревен Высокого квадратного забора образовалась извилистая трещина, из которой несколько дней кряду сочилась желтоватая жидкость со специфическим запахом “Горькой полыни”. Спустя некоторое время жидкость эта затвердела и стала прозрачной. Теперь сквозь щель в заборе можно было, как через толстое стекло, заглянуть в закрытое для хламов Зазаборье, и потому около забора собиралось немалое число любопытных.
В прошлом за подобное любопытство можно было лишиться не только глаз, но и головы, однако в настоящее время и не такое сходило с рук. Впрочем, никто из тех, кто наблюдал загадочный зазаборный мир, не мог сказать о нем ничего определенного; все, однако, соглашались, что увиденное снаружи намного лучше того, что находится внутри. “Пространство и время хламов ограничены не Высоким квадратным забором, а вековой тоской и теснотой самого мира – соединением абсолютной инертности жизни и бесконечного возвращения к одному и тому же…” – уныло думал писатель, обходя приникших к щели хламов, что, переступая с ноги на ногу, созерцали внезапно открывшееся им Зазаборье.
Тем временем ветер утих. Заметно похолодало. Земля покрылась серебристой пленкой инея, красивой и неуместной. Стало смеркаться. С Площади доносился глухой, как шум морского прибоя, рокот.
Стараясь больше ни о чем не думать, Свинтарей повернулся и пошел туда, где отдельные голоса сливались в единое нестройное и тяжкое клокотание.
Подойти к особняку Шампанского было непросто. “Мы у себя дома!” – летело со всех сторон. Недоуменно озираясь, Свинтарей пробился-таки через плотные шеренги манифестантов к знакомому с детства зданию. Величественное по архитектуре, оно было пестрым от наклеенных на его стены печатных листовок. “Шампанский, убирайся к себе домой!” – с пылом скандировала между тем толпа.
И тут нехотя, как при замедленной киносъемке, открылись тяжелые двери. Все, как по команде, умолкли, а затем, шумно выдохнув, подались назад. Из темного проема на крыльцо выдвинулась знакомая долговязая фигура. Смертельно бледный в серых сумерках перед толпой предстал иностранец Шампанский. От головы до пят на нем не было и признака никакой одежды. Одним словом, Шампанский был абсолютно голый…
Раздались приглушенные крики: это передние, в панике кинувшись прочь, давили задних. Вскорости на Площади, кроме нескольких раздавленных толпой несчастных, неподвижно лежащих на снегу, остались только писатель и иностранец.
