– … Все знать невозможно, милая моя. А ваше горе… эх, – вздохнул отец Феодор, – вот уж… мда-а…
Он смотрел на миловидную, ухоженную и вполне обеспеченную женщину, измученную завистью к собственной сестре, и думал, чем же ее утешить? Может, рассказать о себе, как мечтал о большой многодетной семье, а вместо этого превратился в иеромонаха Феодора? Или о своей красавице сестре, схоронившей себя в российской глубинке у постели мужа-калеки? Или, может, о Ксюшеньке, давно лежащей на бедном деревенском погосте, о ее родителях, истаявших за год вслед за смертью дочери? Или рассказать, как пять лет спустя после аварии, застал родного своего отца с топором в руках у постели Володьки, как на коленях просил помиловать его, убийцу своей жены? А отец содрогался от внутренних рыданий и кричал: «Пусти! Дай мне судить его! За тебя! За Ксюшу! За Любу! За нас с матерью, лишенных внуков… весь род наш одним махом погубил… под корень… – отец, плача осел на пол и причитал со слезами, – я не хочу, чтобы он жил, сынок… не хочу, чтобы жил… Господи! Прибери… или меня или его… не мучай…»
Рассказать, сколько лет молился, чтобы перестать ненавидеть обездвиженного зятя и без содрогания подходить к его вонючей, не смотря на все старания Любаши, постели. Там ведь ни памперсов, ни городских удобств, ни специальных матрасов. Все по-старинке, да еще малыми средствами.
Можно еще рассказать об умирающем их селе, где остались одни старики, доживающие свой век на крошечные пенсии, о размытых дорогах, о закрытой школе, сгоревшем магазине и единственном телефоне на всю округу. И люди там живут, и за все благодарят – слава Богу! – ив глаза не видали они лимузинов, не знают, что такое бутик, и не переживают, что не поедут отдыхать дальше Египта, и в Египте-то они не бывали. Что сказать этой женщине, старательно утирающей горькие слезы, потому что у нее иномарка не такая новая, как у ее младшей сестры? О, воистину: кому жемчуг мелкий, а кому щи пустые. И каждый несет свой крест, и для каждого он тяжел, но чужой для него вообще не подъемен. Все, что отец Феодор ей скажет, что расскажет о другой жизни, будет ей не по силам понять. У нее своя правда и своя действительность. И поэтому он сказал совсем другое, не то, что хотел.
– Что же, Елена, у вас за горе? Декорации не те достались?
– Что? – не поняла она. – Какие декорации?
– Да обычные, театральные… Как Шекспир сказал: весь мир театр, а люди в нем актеры. Вот мы и играем, каждый в своем спектакле, каждый свою роль. У вас и у вашей сестры все есть: жизнь, здоровье, семья, дети, любовь… только декорации ей достались получше, а вам попроще. И вы из-за этого плачете, горюете, убиваетесь… не цените, не замечаете своего счастья. А между тем, у вас прекрасные здоровые сыновья, с мужем двадцать лет душа в душу живете, родители живы, есть крыша над головой, еда, работа, друзья, а вы про какой-то лимузин, ресторан, букеты к праздникам и без… Да ведь это же всего лишь реквизит! Придет время, мы отыграем свою роль и вернем все обратно, в костюмерную… снова останемся голыми, какими и пришли когда-то в этот мир… И унесем с собой отсюда лишь то, что не покупалось и не продавалось: добрую память, любовь, сочувствие, благодарность, самопожертвование, надежду, веру, покаяние…
