Сергей улыбался. Он уже соскучился… Развернула большой красный платок. Шутил: «Ты, Исида, прям рязанская баба…» Обернул её, любовался. Она сняла платок и надела ему на шею. Обмотал его, как бедуин. Вся эта их возня с платком, их взгляды и улыбки поразили Городецкого. Да, он понял, что это, конечно, без сомненья, это – любовь… Взял карандаш и быстро зарисовал Сергея в красном платке. Очень смеялись. Рисунок получился точь-в-точь, под настроение.
Кронштадтский мятеж – за истинную власть Советов – подавлен. Матросы расстреляны. Власть комиссаров и негодяев показала, что она будет делать: казнить невиновных. За каждого «своего» пятьсот мещан. Антоновский мятеж – его «Пугачёв» – захлебнулся в крови…
Гумилёву не помог и Горький. До последнего ведь просил, до последней, предрасстрельной ночи. В ответ получил чудовищную записку от Ульянова-Ленина. Записку с явственным приказом уезжать вон из России, полную скрытого, тяжёлого юмора. «А у Вас кровохарканье, и Вы не едете!!! Это, ей-же-ей, и бессовестно, и нерационально. В Европе, в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни лечения, ни дела, – одна суетня. Зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас. Ваш Ленин».
Последний, отчаянный звонок был Луначарского вождю революции. За гениальное русское Слово. Напрасно. Курок был спущен на рассвете, на краю Ржевского полигона близ станции Бернгардовка Ириновской железной дороги, не так далеко от Питера. Гумилёва не стало. Здесь изгибается речушка Лубья. Такая же милая речушка, как тысячи других в России…
Как же он, Сергей, мог, как мог писать про иную страну. Какое Преображение?! Провидца Лёни нет, странного, ранимого и светлого Гумилёва – тоже. Блок умер в отчаянии безумия. Маяковский – бревно в литературе, о которое ещё многие споткнуться, – вечен! И все эти прихвостни новой власти от поэзии. Бездари, дряни… Что-то его ждёт… Что, что – ясно!
Ходил из угла в угол особняка на Пречистенке, мерил коридоры. От заваленного книгами, Исидиными нотами и его рукописями стола – к их широкой кушетке, стеленной ковром. Исида смешно звала её «крават». Стол был похож на корабль, плывущий посредине комнаты. От огромного зеркала с ненавистной ему скульптурой Ниобы до своего Конёнковского бюста. Повсюду её портреты-фотографии. Ерошил рожь волос. Исида куда-то уехала. Хо-ро-шо без неё! Кто он здесь? А вообще, в своей стране?! Яркие картины стали рождаться перед его мысленным взором. С некоторых пор стал замечать за собой, что думает образами. Если так, то и петь должен притчами.
