Она наконец подняла свое безукоризненно прекрасное лицо и посмотрела почему-то на его рассеченную левую бровь. Андрей тихонько улыбнулся. Синие Оксанкины глаза, оттого что она стояла слишком близко, несколько были скошены и напряженно моргнули. И ему вдруг так понравилось это ее временное, секундное косоглазие, превратившее его Прекрасную Даму в реальную земную женщину с милыми, смешными недостатками. Ему нравилась ее коричневая выпуклая родинка под грудью, ее неумение и нежелание гладить рубашки. («Я боюсь утюга, — заявила как-то Оксанка, — поэтому он меня не слушается и не любит. Я вообще боюсь всего, что связано с техникой!» «То есть и стиральной машины, и газовой плиты, и пылесоса?» — с наигранной печалью констатировал он.) Она провела пальцем по его брови, пригладив волоски, и задумчиво произнесла:
— Знаешь, наверное, мне надо было в голос поплакать, чтобы в небесной канцелярии услышали и внесли в свои планы какие-то коррективы. Сегодня в «Арбате» мне предложили двухнедельный контракт — прогулки по Москве с престарелым англичанином Томасом Клертоном. Так что мы, кажется, вырываемся из замкнутого круга. Машка вернулась на работу, пока будет подкидывать мне договоры, а там, глядишь, и твой новый корпус откроют… Давай сегодня по этому поводу устроим маленький домашний праздник?
— He-а, не домашний. Ты еще только будешь богатой в перспективе, а я — Рокфеллер уже сегодня. Поэтому мы с тобой пойдем в ресторан, будем танцевать, есть деликатесы и пить настоящее, хорошее вино…
Оксана хотела в «Репортер» на Гоголевском бульваре. Кто-то там ужинал из ее знакомых (кажется, все та же Маша из агентства) и потом отзывался в самых восторженных выражениях. А ему самому, честно говоря, было все равно, и какая будет кухня — испанская, китайская, грузинская, не особенно волновало. Ксюша уже металась по квартире, таская за собой от шифоньера до зеркала то одну, то другую тряпку, а Андрей все еще чувствовал ее близость, тепло ее тела и даже частые, словно голубиные, удары сердечка. Ему хотелось прикоснуться к ней, прижать к себе и еще раз почувствовать на своем плече легкое дыхание. Но он остался сидеть в коридоре на тумбочке для обуви и довольствовался тем, что наблюдал в маленьком зеркальце напротив периодически вспыхивающий, мгновенный блеск ее сережек.
Наконец процесс сборов успешно завершился, они взяли такси и доехали до Гоголевского бульвара. Оксана была чудо как хороша в новом шелковом платье, пестрой косыночке, с изысканной небрежностью повязанной вокруг шеи, и туфлях с маленькими золотистыми пряжками. По поводу цвета этого платья у них уже несколько раз возникали споры. Когда Андрей говорил: «Надень это свое, сиреневое», она возражала: «Оно не сиреневое, а цвета фуксии. Неужели так трудно запомнить?» «Нетрудно», — покорно соглашался Андрей и в следующий раз из вредности называл его «платьем цвета фикуса». Оксана утверждала, что при этом он сопел, как рассерженный, насупившийся ежик. Она часто звала его ежиком и любила при этом проводить ладонью по коротко остриженным, немного колючим волосам. Сейчас она шла в платье «цвета фикуса» по холлу, и казалось, что не только люди, но и сами зеркала любуются ею.
