– За кого?
– За Еремея.
– Вот как? – сказал Бегун. – Значит, ты Еремея любишь?
– Чудной вы, – снова удивилась она. – Кто ж меня спрашивал? Как родители решили… Он хороший и меня сильно любит. Только… он и раньше не много говорил, а теперь и вовсе смотрит да кивает. Я вроде теперь и за него, и за себя говорю.
– Так я угадал? Он не всегда немой был?
– Какой он немой? Он гонец.
– Гонец?
– Ну да. Кто от нас туда, – махнула она рукой за лес, – ходит, тот обет принимает, молчит до самой смерти. Дабы не осквернять уста свои и уши наши именем Антихриста, – заученной скороговоркой сказала она и перекрестилась.
Бегун отпил воды, плеща на грудь через край, но не отдавал ведро, чтобы удержать ее. Неждана уже несколько раз поглядывала на баб, говорила она с охотой, но тяготилась, что у всех на глазах.
– А против родительской воли нельзя?
– Самокруткой? Нет, – засмеялась она. – Только раз, говорят, было, давно: на праздник, как народ перед храмом собрался – взялись за руки и упали батюшке в ноги. Он благословил, но на выселки велел идти, в лес: сами решили, сами и живите. Когда детей народили, тогда уж и родители простили, обратно взяли.
– А если вдруг влюбишься – что делать будешь? – не отставал Бегун.
– Нет. Нельзя мне, – покачала она головой. – Как просватали – поздно уже.
– Ну а если не просватана – что у вас говорят, когда любят?
– Ничего не говорят. Венок на Купалу бросают, – торопливо сказала она, опять оглянувшись. – Вы ведро-то отдайте, идти мне надо.
Она присела и подцепила ведро на коромысло. Отойдя, прыснула, прикрывая рот ладонью, – напоказ, как бы снимая с себя вину за долгий разговор с чужаком.
В темноте противно запищали мотив «Боже, царя храни» электронные часы на руке. Бегун с трудом разлепил глаза и сел на скамье. Он хоть и ложился с закатом, но никак не мог сам подняться до солнца – сказывалась многолетняя московская привычка к полуночной жизни. У Еремея его будили голоса в избе и грохот поленьев, брошенных к печи, но месяц назад они с Левой перебрались в безоконную, с черной печью сараюшку на задворье, где в морозы отогревали поросят.
От тяжелой работы ныли суставы, каждая косточка, он едва разгибал по утрам одеревеневшую спину. Сев закончился, и тут же на другой день начался сенокос на болотистых лугах, и Бегун, оставив мотыгу, принялся осваивать короткую верткую косу-горбушу.
– Что ж тебе неймется, – пробормотал Рубль. – Ляг доспи. Опоздаешь – не уволят.
– Нельзя, Лева. Лето зиму кормит, – поучительно ответил Бегун.
