Впрочем, если для Леночки неумение резко сказать «нет» всегда было бичом, то для всех встречных мужчин леди с такой слабостью представляла собой сущую находку. И бедствовала же Леночка от этого! Выигрышная в целом внешность, женственная скрупулезность движений, взгляд – всегда чуть в сторону, всегда чуть мимо глаз собеседника, – добрая и вместе с тем ироничная, будто поощряющая к продолжению разговора, усмешка. «Если вечером в автобусе есть хоть один подвыпивший, он непременно сядет или встанет рядом со мной, хотя вокруг полно других женщин, даже красивых. И начинает со мной говорить. Говорит-говорит. Достаёт… Дышит перегаром…» – жаловалась мне она без тени глупого в такие минуты, чисто бабского кокетства. Я смеялся и активно сострадал: «Бедная, бедная Лена!»
А в девятую примерно встречу не заметил и сам, как уже вкрадчиво разглагольствовал о длительности нашей дружбы и золотом гвозде, который пора в неё вбить. Вышло это неожиданно и оттого, надеюсь, не очень пошло. В тот день мне с Леной было особенно весело и беспечно, я увлёкся и перескочил границу всегдашнего нашего общения.
– Бо-о-оря, ты слишком многое себе позволяешь!
Она сидела, как обычно, у стола Дмитрия Ильича, в уголке, прижимаясь спиной к стенке. Нежно разгорался под кожей лица и шеи брусничный румянец. Захрустела куртка – оформлена рукой невесомость волос у абажурно полыхающей раковины уха.
Я гарцевал верхом на стуле прямо напротив неё. Я то трещал какими-то книжными остротами, то настраивал горло на интонации влюблённого кота. И упорно старался поймать её взгляд! Вот молоко белка с утонувшей и остывшей в нём паутинкой кровеносных сосудов. Вот идеально оформленная в кружок голубая дымка и лужистая серость под ней – раёк. Прозрачное тёмное напыление за его краем, на белках: контактные линзы. А зрачки – чёрные, блестящие – уходят, убегают от пристальности моих глаз. На секунды замирают, пойманные в прицел, и снова скачут в сторону, как оленята в кусты. Ленина косинка служила ей здесь добрую службу. Птичье движение головы – и лицо её оставалось почти на месте, не отворачивалось, зато глаза я терял. Они вырывались из плена моего взгляда в сторону. Мне приходилось менять положение, скрипеть стулом, перегибаться через спинку, тянуть неудобно шею, ловить их опять, чтоб возобновить свои усилия доморощенного гипнотизера. И так до следующего зачеркивающего движения Лениной головки.
Раскрыты губы: две дольки крупного мандарина, налитые малиновым соком. Вздрагивают и норовят всё время сорваться вниз – и срываются – их края. Влажная ровность разомкнутых зубов. Вдруг нарастающее часто-часто дыхание, переходящее в короткий смешок.
