Натаниэль же все испытывал в материи сельской, в циклах посевов и урожаев, приливов и отливов, лунных кругляшей и серпов, загрубелой кожей, крестьянскими мозолями на лелеемых когда-то дланях художника. Все было любо ему в родном уголке: и древесный нектар, благостно кровоточащий, животворная слеза крещения весной, и запах опилок в сарае, где Алек чинил инструменты, и треск поленьев под открытым небом, и падшая его Сиринга, и даже скрипучая телега под ясенем пращуров, в которой Гардинер перевозил компост.
Клайва уже и след простыл, когда Гардинеру-старшему с тогда еще двумя сыновьями пришлось отвоевывать лес у другого безмозглого проекта – постройки текстильной фабрики. Пришла великая вода и задавила фабричную перспективу на корню. Как выяснилось, садовник лишь получил отсрочку.
Встанет ли новообретенный друг с ним в ряд на поле битвы деревьев?
Чем прозрачнее, эфемернее и размытее представал перед ним в письмах бывший школьный приятель, тем упорнее Натаниэлю хотелось показать себя нужным, завладеть этим ожившим далеким видением и схоронить под стеклом сушняк воспоминаний, засмолить, как муху, в мягком янтаре. Все вырастали, коченели и горбились, только не этот ослепленный неведомыми солнцами экземпляр. Выкрасть бы его из хоровода свершений, прихвостней и подхалимов да заякорить в предместье снова, приколоть на иголку, как редкую бабочку, ходить с ним на рыбалку, даже такой неумеха, как Эрншо, может управляться с веслами, а если и нет, то он поможет другу, как только выпадет шанс. Если друг согласится помочь ему.
«Ты будешь скучать, когда я уеду?»
Сентиментальный, он ничуть не изменился, только что изъясняться научился грамотно и оттого нахально, но меня-то ему не сбить с толку.
Гардинер не мог соперничать с павлином Мередитом. Садовник отпустил каштановые путаные волосы до лопаток и имел орехового цвета глаза, грязь под ногтями, замечательный пруд с откормленными рыбами, двух борзых, Азу и Султана, радостным лаем сопровождавших в погонях, и охотничье ружье на стене, да, я сказал, ружье на стене. Я родился под холодной звездой Сатурна, сурового титана Хроноса и в силу характера был скуп на эмоции, спросивши темпераментно лишь раз, на ходу высунувшись из экипажа, еще не сломанным голосом:
– Ты будешь помнить меня, когда вырастешь?
Но падкий на волнующую мишуру Клайв не оправдал надежд.
* * *
Господин Садовник панибратски сунул в оттопыренный карман слуги деньги.
– Возьми сколько нужно да спустись в лавку на Бишоп-стрит, «У последнего фонаря».
