Но ведь всему на свете когда-нибудь, да приходит конец. Вот и зябким февральским утром двор проснулся, неполитый и неметёный, уставился в низкое свинцовое небо заспанными глазницами мутных окон, а дворника Аббаса нет… и только бессердечный норд сердито хлопал незапертой створкой тяжёлой двери в гулком, насквозь продуваемом пустом парадном…
Прошёл, должно быть, месяц, когда потускневшая и разом подурневшая Азиза (что ж, горе никого не красит) собралась и надолго, на много лет, покинула отчий кров. Куда укатила – никому не ведомо. Уже год спустя прошёл по улице слушок, будто осела она где-то в Средней Азии, а кто-то даже уточнил: в Самарканде пристроилась к какому-то живому хлебному делу, хорошую, звонкую монету зашибает.
Переменился Назим. После ареста отца сразу посерьёзнел, стал немногословен (видать, стыдился), пропадал теперь целыми днями на старой рыночной площади в мастерской у жестянщиков, терпеливо учился прибыльному ремеслу.
И только «мадам дворник» даже получасом не стала почивать меньше. В нечастые минуты просыпа копошилась у себя в коморке; ходили к ней какие-то невежливые люди, перебирали подолгу мятые рубли, как-то жила и она.
Уже после того, как отменили хлебные карточки, пронеслась по улице скорая дурная весть, будто крупно прогорела Азиза на нечистом, но изобильном своём промысле, да и получила в подарочек от прокурора доброго срок богатый… Господи, и чего только люди не болтают! И ведь не лень день-деньской языками чесать, перемывать чужие косточки, ворошить не свои скорбные дела, – да всё и попусту!
Она возвратилась – как угадала – накануне материной кончины, и супруг при ней: небольшого росточка, худощавый, выцветшая тюбетейка на голом смуглом черепе, без правой по локоть руки. Встретишь их вдвоем в поздних сумерках и не разглядишь толком, что муж, – больше смахивает на дородную мамашу с сыночком заморышем.
Оплакала, откричала Азиза, да и вселилась основательно в старую отцовскую двухкомнатную квартирку. Назим с сестрой ни ругаться, ни делиться не стал, но только не дождался сороковин, а сразу после седьмого поминального дня перебрался в общежитие какого-то завода, сумел договориться. Но скучал по ребятам, забегал на неделе. Во двор, однако, старался не заходить: постоит с пацанами на улице возле парадного, покалякают о том о сём, обсудят последнюю игру «Нефтяника», а то и по бутылочке-другой «Бархатного» у палатки Мамеда на углу Искровской – да и обратно к себе, в общагу. Понятное дело, тосковал. Уйти из такого двора – это такая потеря. Всё равно что уехать из такого города…
