Театралы знают, как называется грандиозный успех премьеры. Я лишь, подражая Гомеру, могу описать испытанный в начальные минуты первого января 1986 года кулинарный шок: Хомизури сказал односложное «Вах!», Рафик сказал двусложное «Пах-пах!», Генрих сказал трехсложное «Карабах», а я сказал: «Лучше Ганиченки» (на украинский лад мы тоже склоняли украинские фамилии. Между прочим, в свое время так же поступал и Чехов: поскольку в тбилисском изоляторе не было других книг, я почти наизусть выучил последние тома чеховского многотомника – с перепиской писателя). Джони был счастлив: «Говорил же я, что я знаток кулинарии!»
В нашем лагере произошел гологеоргианский, то есть сугубо грузинский инцидент. Имеется в виду, что в нем участвовали лишь этнические грузины. Жора Хомизури обожал Рабле, я же считал, что здесь говорила его грузинская кровь, так как более «грузинского» автора в мировой литературе, чем Франсуа Рабле, француза до мозга костей, я не знаю. Вместе с тем надо признать, что Рабле был не чужд и Мордовии – в Дубравлаге и в Саранске провел годы своего заключения замечательный русский исследователь Рабле Бахтин, так что Рабле в нашем лагере был родным человеком. Как-то стояли мы с Жорой Хомизури в умывальне, в так называемой «курилке», и беседовали о Рабле. Жора поинтересовался, переведен ли Рабле на грузинский. Я ответил, что, конечно же, переведен, более того, существуют целых два перевода, неполный перевод госпожи Багратиони и полный – Гогиашвили. Гогиашвили обратился к интересному художественному приему, переведя кое-что на кахетинский диалект. К данной беседе присоединился еще один грузинский обитатель зоны, Арсен Лолашвили – услышав краем уха слово «кахетинский», он обиделся: «Почему это ты кахетинцев нехорошо упомянул?» – и двинулся на меня. «Курилка» не вместила конфликта, и мы оказались во дворе зоны: Арсена держал Джони, а меня – Жора. Необычное явление – внутригрузинский конфликт, сопровождаемый не вместившимся в толковые и орфографические словари грузинского языка лексическим разнообразием, – оглоушило ЖХ 385 / 3–5. К нам никто не смел приблизиться.
Арсен Лолашвили был кахетинским крестьянином, он с самого начала был не в ладах с законом и политическую статью «изловил» лишь с третьей попытки. Арсен собирался нарушить границу с Турцией, имея с собой какую-то антисоветскую писанину. По его обвинительному заключению я никак не мог понять, как и в чем он изменил Родине. Он был озлоблен и убегал из Грузии. Он был так озлоблен и так убегал, что даже не думал, Турция была впереди или Армения. В политике он не разбирался, права человека и демократию путал в основном с содомским грехом. В первые дни попадания в зону мы сблизились с Арсеном и Джони, и у нас с ними были добрые взаимоотношения; Арсен лишь после того невзлюбил нас, как мы подружились также с Жорой Хомизури и Рафаэлом Папаяном. Он предъявил нам ультиматум: либо я, либо Хомизури, высказав при этом свои, не очень-то либеральные, причины ненависти к Хомизури. Расстались мы с ним мирно, хотя, видимо, он продолжал держать в сердце обиду.
