— Гляди! Бешенная пришла.
Сам Бенчик на эти шутки никогда не сердился и даже смеялся вместе со всеми, хотя при этом глаза его оставались грустными. Он и меня пытался вразумить:
— Что можно требовать от этих людей? Разве они имеют большую цель в своей жизни? Разве они знают, зачем живут? Лишь бы день до вечера.
И хоть при этом, обычно, мягко улыбался и виновато помаргивал, но слова звучали сурово, как расстрельный приговор. Бенчик каждого мерил своим аршином. У него была большая цель — Израиль, о чем в семье Голь все знали. Скрыть этот факт было также невозможно, как спрятать луну в карман. Потому что самым главным месяцем в году для Бенчика был месяц нисан, а главным праздником — Песах.
Седер, обычно, устраивали у него в доме. Хана, Зяма и даже сам Бенчик, от которого было мало проку в таких делах, чистили и мыли все углы. Яша под любым предлогом старался увильнуть. Зато он охотно бегал на Конный рынок, где умудрялся все купить чуть ли не за полцены. Сама Хана хваталась за готовку — ведь собиралась немалая семья. И хоть приходилось сидеть чуть ли не впритык друг другу, а не полулежать как полагается людям, сбросившим с себя оковы рабства, но на блюде, в центре стола, всегда лежала маца, тайно выпекаемая в каком-то доме на окраине города. В те годы эта была большая редкость, и Хана доставала ее через старенькую няню мужа, помнящую еще его отца, Вольфа Каганаса — владельца крупного мануфактурного дела. Обычно, няня приносила ее вечером, в самый канун праздника, в бязевой наволочке, пахнущей стиральным мылом и горячим утюгом. За месяц до Песаха в той же наволочке няне передавалась белоснежнейшая мука тончайшего помола, которую Хана доставала неведомыми путями. Маца была извечным предметом волнения Шошаны. Однако, боясь показаться назойливой, она позволяла себе лишь деликатный намек:
— Что слышно? — многозначительно спрашивала она у зятя по утрам в канун Песаха.
Пасхальную Агаду, восседая на подушке во главе стола, всегда читал Бенчик. И когда он произносил: «В следующем году в Иерушалеме», — то голос его дрожал, а глаза увлажнялись. При этом набожная Шошана, понимая, что из песни слов не выкинешь, смотрела на зятя настороженным взглядом, хотя ей хотелось стукнуть кулаком по столу и крикнуть в сердцах: «Опять двадцать пять! Опять за рыбу гроши! Этот человек желает моей смерти!»
В ту пору Иерусалим для всех, сидящих за этим праздничным столом, был далек и недосягаем, как звезды на небе.
