— Есть аппетит, нет аппетита! Кушай! И мажь масло на хлеб! — ворчала Шоша.
А когда за ним захлопывалась дверь, бабушка тяжело вздыхала:
— Как Хана сводит концы с концами — ума не приложу.
Обычно с тихого поскребывания Бенчика в окно начиналось утро в доме дедушки. Шошана вставала, неслышно ступая босыми ногами, шла к двери. Звякала цепочка, щелкал замок. Бенчик сиплым от простуды голосом шептал:
— Доброе утро, мама!
Вслед за этим слышалась тихая возня — он вытаскивал из кладовки маленький фанерный столик, раскладной стульчик с парусиновым сиденьем, старый полотняный зонт и громадный баул.
— Куда? — восклицала Шошанаэ — Иди вначале выпей стакан чая — И тащила упирающегося зятя в дом.
Потом Бенчик навьючивал на себя ношу. Высокий, но тщедушный и сутуловатый, он сгибался под этой тяжестью в три погибели. На его морщинистой, бурой от загара шее вздувались толстые жилы. В полдень бабушка, собрав узелок с едой, посылала меня к Бенчику. Идти было недалеко — полквартала. Здесь начинался рынок, который горожане называли Конным в память о лошадиных ярмарках, которыми когда-то славился город. Бенчик, обычно, сидел у ворот. На его столике был разложен немудреный товар — мухобойки, иголки для примуса, фитили для керогаза. В центре высилась пирамида из картонных трубочек с маленькими нитяными петлями на донышке. Потянешь за такое колечко, и из трубочки медленно, как змея, выползала витая липкая лента бумаги для мух. Большой зонт закрывал товар от солнца. Но в знойные дни он не спасал, и тогда трубочки начинали истекать прозрачными, похожими на мед, каплями клея, издавая тошнотворно-сладкий запах. Сам Бенчик, обычно сидел на солнцепеке, углубясь в книгу, в своей неизменной серой видавшей виды кепке, которую никогда не снимал даже в комнате. Эта кепка часто была предметом шуток всей родни. Но Бенчик отмалчивался или кротко пояснял: «У евреев свои законы». Лишь в субботу и дни больших еврейских праздников эту кепку сменяла белая, шитая бисером маленькая шапочка-кипа. Бенчик умудрялся жить по своим правилам даже в толчее и шуме базарной жизни, никогда не зазывая покупателей и не торгуясь с ними. На его морщинистом лице с тонким длинным носом, который был оседлан маленькими круглыми никелированными очечками, почти всегда блуждала тихая ясная улыбка. Но стоило появиться какому-нибудь базарному начальству, как Бенчик весь скукоживался, бледнел и маленькие серые глаза начинали часто помаргивать. Сотоварищи его по базарному ремеслу: крикливые торговки-перекупщицы, дюжие рубщики из мясных рядов, зная об этой слабости Бенчика, всячески подшучивали над ним. То, останавливаясь неподалеку от столика Бенчика, нарочито громким шепотом рассказывали о том, что появился новый фининспектор, который отбирает товар у частников и гонит их в три шеи с базара. То пускали слух, будто бы вышел новый указ, запрещающий торговать с лотка. Я ненавидела всей душой эту базарную шушеру и, когда при мне обижали Бенчика, бросалась на них чуть ли не с кулаками. Похоже, их это забавляло. Часто, завидев меня, торговки-перекупщицы начинали, смеясь, громко перекликаться:
