Бур тоже все меньше проявлял живости, все больше углублялся в себя и единственный оплот свой видел в человеке.
Часто он глубоко заглядывал в человеческие глаза, которые сделались такими смертельно усталыми, и думал:
— Это существо мне слишком дорого, оттого, вероятно, я и делаюсь таким скучным... Чтобы хорошо жить, нужно быть свободным от всяких чувств... Я уж знаю, это не поведет к добру!,.
Человек глядел на собаку и в свою очередь думал:
— Ему уже десять лет... Целых десять!.. Что будет со мною, когда его не станет?..
И иногда его охватывал ужас. Ему начинало казаться, что Бур теряет уже все: ум, понятливость, гибкость, саму жизнь. Этот ужас чаще всего охватывал его по ночам, когда его мучила бессонница. Тогда он вскакивал, бросался к Буру, будил его, зажигал все лампы и в одном белье начинал проделывать с собакой упражнение.
— Гип-гоп! — кричал он диким голосом, подставляя Буру обручи. — Гип-гоп, Сципио... Алло!..
И собака тихонько взвизгивала, как всегда перед упражнениями, царапала пол когтями, готовясь к прыжку, и прыгала...
— Гип-гоп! — кричал Теплов, взъерошенный и в поту, — гип-гоп... Ты такой же, как был... Гип-гоп...
Спасибо тебе... Гип-гоп... Ты никогда не умрешь!..
И старый жонглер Лохов, занимавший номер рядом с Тепловым, каждый раз наутро жаловался:
— Дружище, ночь создана для сна... Что за сумасшедшие мысли приходят тебе в голову!
Но Бур дряхлел. Про себя он это хорошо знал. Морда его все больше белела. Что-то делалось с его телом такое, что оно тяжелело и лишалось силы. Ему уже тяжело было быстро бежать,— он задыхался. Он уже не сразу перекусывал кость. Скакать он начал неуклюже, и длинный ряд упражнений его утомлял. Вообще, все гайки, так тесно и плотно свинчивавшие его могучие части, расшатались.
Раз ему встретилась меделянка[1], и он подумал про себя, что если та его заденет, придется, пожалуй, уступить дорогу.
Меделянка, занятая своим делом, прошла мимо, не взглянув даже, и это тоже было жестокой обидой.
Но Бур ее стерпел.
А месяц спустя разыгралась трагедия.
На Бура налетели две гончие, заподозрив его в том, что он, старик, захотел отбить у них даму. К гончим присоединилась одна лайка и громадная дворняга-полуовчарка. Присоединились еще несколько собак, и все, хрипя от ярости, сбились в кучу.
Теплова около не было.
Дыбом стала у Бура шерсть на загривке, и глаза налились кровью... Когда-то он разбросал бы, вероятно, всех, но теперь он чувствовал, что эта борьба будет его последней борьбой. Он оскалил свои страшные клыки и отшвырнул гончих, как щенят, он успел еще свалить лайку, но для громадной полуовчарки и для остальных собак у него не хватило уже сил.