Не то чтобы он беспокоился за кошака. Просто из-за Сони: вот бы она порадовалась. Вот и все.
– Пойду нагрею воды! – едва вымолвив это, Парване проскальзывает мимо Уве и уже орудует у него на кухне, хлопает дверцами шкафов.
– Ах, леший тебя забери, – ругается Уве и, отшвырнув пульт, кидается вслед за ней.
Вбежав, видит растерянную Парване – та застыла посреди кухни, в руке – его электрочайник. Словно пораженная внезапной догадкой, словно только сейчас дотумкала. Уве впервые видит эту бабу в таком замешательстве, что ей просто нечего сказать. Кухня прибрана, посуда по полочкам, только пылью покрылась вся. Запах застоявшегося кофе, грязь на стыках и повсюду мелочи, оставшиеся от жены Уве. Ее безделушки, украшающие окно, заколка, забытая ею на сосновом столе, на холодильнике под магнитом – записка, написанная ее рукой.
И пол – весь исчерченный следами протекторов. Словно кто-то бессчетно катался туда-сюда на велосипеде. А мойка и плита заметно ниже обычного. Словно изготовлены для ребенка. Парване пялится теперь на них точь-в-точь, как пялится всякий, кто впервые заглянул к Уве. Уве не привыкать. После аварии он сам приспособил кухню. Муниципалитет в помощи, разумеется, отказал – ничего, обошелся своими силами.
Парване словно окаменела. Не глядя на нее, Уве выдергивает чайник из ее простертых рук. Неспешно наполняет водой. Втыкает в розетку.
– Я не знала, Уве… – пристыженно шепчет она.
Уве стоит спиной к ней, ссутулясь над низенькой мойкой. Парване подходит к нему, осторожно трогает за плечо:
– Прости меня, Уве. Правда. Нечего мне было вламываться к тебе на кухню без спросу.
Уве кашляет, кивает, не оборачиваясь. Сколько они так стоят, Уве не знает. Руку Парване с плеча не убирает. Пусть.
Тишину нарушает голос Йимми.
– А похавать есть чё? – кричит он из гостиной.
Плечо Уве выскальзывает из руки Парване. Мотнув головой, он поспешно смахивает что-то со щеки. Идет к холодильнику, все так же не глядя на Парване. Выходит в гостиную, сует Йимми бутерброд с колбасой – тот благодарно кудахчет. Уве становится поодаль, вид печально-серьезный.
– Ну как он? – отрывисто кивает на морду, зажатую под мышкой толстяка.
Капает талая вода, к морде, впрочем, медленно, но верно возвращаются кошачьи черты и расцветка.
– Лучше, чем было, чувак, – ржет толстяк, в один прием заглатывая бутерброд.
Уве критически смотрит на толстяка. Тот покрыт испариной, словно шмат сала, брошенный на банную каменку. Он смотрит на Уве, и во взгляде его вдруг проскакивает какая-то печальная искорка.
