— Как вас угораздило стать жандармом?
— Очень непростая история. Может быть, вы сначала уберете машину с проезжей части? Вы же слышите. Люди теряют терпение.
И действительно, вой клаксонов все нарастал, так как «воксхолл» перегородил въезд на перекресток.
— Ну и черт с ними! — решительно возразил Амброс.
— Дело ваше. Я, знаете ли, — полицейскому захотелось похвастаться, при этом он выкатил свои пуговичные глаза в сторону улицы, — я человек музыкальный. Уже одно мое имя звучит как музыка. Эдуард Флоре. Вы не находите, что это долгое «О» имеет какую-то очень фригийскую тональность?
— Папа, папа, я хочу на берег.
— Ваши дочки?
— …
— Поистине прелестные барышни. Какая изысканность. Так вот. Я хотел стать пианистом. Бабушка всегда говорила: малыш, у тебя пальцы пианиста. А отец говорил: мальчуган так много спит, наверняка копит силы для карьеры. Я брал уроки игры при Терезиануме у профессора Владислава Станека, непревзойденного исполнителя Шопена. Вы представить себе не можете, какой жемчужиной в лице этого пианиста обладает наш городишко. Впрочем, Станек живет здесь только из-за свежего воздуха, поскольку в Кракове достаточно надышался угольной пылью. Так что я хочу сказать: профессор научил меня основам игры на фортепиано, но настаивал на том, чтобы до-мажорную инвенцию (номер 722 в СБП, то есть в Списке баховских произведений) — да-ди — да — ди — да-диии, — ну вы знаете, я играл как прелюд Шопена. А это невозможно. Исключено. Так нам пришлось потерять друг друга из виду. На другого учителя отец не пожелал тратиться, поэтому мне ничего не оставалось, как продолжать образование, можно сказать, самоучкой.
Амброс стоял с разинутым ртом, девочки с обеих сторон нетерпеливо теребили его. Гудение превращалось в concerto grosso какофонии при участии воющих на холостом ходу моторов и изрыгающих проклятия водителей. Это властно требовало включения в партитуру духа великого музыкального модерниста наших дней. Ибо полицейский не собирался переключать светофор, поэтому он застрял на красном или зеленом сигнале, это уж с какой стороны на него смотреть.
— Кажется, люди и в самом деле теряют терпение, — сказал Амброс и было направился к машине.
— Если вы и теперь поедете на красный свет, почтеннейший, вам придется расплачиваться.
И он невозмутимо приступил к повествованию о своей печальной жизни. У него не было интуитивного ощущения физической дистанции. Когда какой-либо вопрос или какая-то мысль казались ему особо значительными, он угрожающе близко наклонялся к голове Амброса так, что они соприкасались носами.
