— Прости, владыка, если силы на то Господь даст...
И вышел прочь, как и царь, не простившись. Возможно, был не уверен, что услышит в ответ хоть что-то хорошее.
Умной дождался сначала царя, а затем и Малюту.
— Не благословил похода — словно себе под нос произнёс Иван Васильевич. — Но и не проклял. Меня простил. А не это ли главное — жить, отринув злобу и суетность? Не этому ли учил нас Господь?
Умной и Малюта промолчали. Государь говорил. И не желал слушать других.
— Скажи, боярин, — царь повернулся к Умному, — всегда ли соблюдаешь ты заповеди Божьи на моей службе?
— Нет, государь, — не стал лукавить Умной.
— И чей в том грех — мой или твой?
— Ничей, государь. Думаю, что неподсудны мы за содеянное, не для себя творим это, на благо Родины.
— А что, если ошибаемся?
— Человек может ошибиться, государь. Но страна — нет. Русь не может, она у нас Святая!
— Складно говоришь... И, возможно, веришь собственным словам.
— Верю, государь.
— А я — тебе. Пока верю.
Обратно к выходу шли тем же порядком: Малюта — первым, затем царь и замыкающим — Умной-Колычев.
— Как митрополита содержите? — спросил во дворе Иван Васильевич склонённые перед ним спины. — Сейчас же перевести в лучшие покои!
Соглядатай Кобылин первым метнулся внутрь. За ним — несколько опричников.
Всё описано в Святом Писании. Вначале было слово, так ведь? Слово клеветы рассорило царя и митрополита. Слово правды и раскаяния должно исправить содеянное.
Степан Кобылин первым делом решил приготовить новую келью для Филиппа.
Это ускорило гибель опального митрополита. И, вероятно, спасло жизнь соглядатая.
Филипп закрыл дверь кельи, чтобы не выпустить наружу тепло.
Но, не успев отойти от неё, услышал чьи-то торопливые шаги.
«Забегали, — подумал инок. — Теперь всё переменится. К лучшему ли это?»
А на то — воля Божья.
Осторожно открывшаяся дверь пропустила в келью смуглого мужчину в одеянии опричника.
— Здравствуйте, владыка, — сказал он.
Скользнув глазами по иконе, опричник сделал шаг вперёд.
Не перекрестясь на образ.
И это — дворянин, привыкший к монашеской жизни в Александровской слободе, где устав построже, чем в большинстве русских обителей? Где сам государь подавал пример, затемно поднимаясь звонить к заутрене?
— Кто ты, раб Божий? Лицо твоё мне неизвестно...
— Ещё бы, — ухмыльнулся опричник, говоривший странно, будто и не был русским. — Среди рабов Божьих никогда замечен не был.
«Глаза у него разные, — заметил Филипп. — И вон тот, правый, — не светится ли он в полумраке? Жёлтым, как огонёк лампадки?»
